Затерянный горизонт - Джеймс Хилтон

— Мне это ни о чем не говорит — я не музыкант. Но даже если этюды подлинные, разве исключено, что он мог каким-то образом завладеть ими и потом сочинил эту историю?

— Да, конечно, вполне возможно.

— И потом этот способ сохранения молодости и все прочие фокусы… Вы говорите, что у них есть какое-то лекарство, что-то вроде наркотика. Какое именно? Вы сами его видели или пробовали? Описывал ли кто-нибудь его конкретные свойства?

— Подробно — нет.

— И вы не удосужились расспросить как следует? Не подумали, что необходимо хоть какое-то доказательство? Проглотили за здорово живешь эти россказни — и все? Много ли вообще вы знаете об этом месте, кроме того, что вам напели? — продолжал напирать Маллинсон. — Вы видели нескольких старцев — и больше ничего. Да, мы убедились, место это хорошо оборудовано и содержится, так сказать, по высшему разряду. Откуда оно взялось и почему, нам неведомо, зачем они держат нас здесь, тоже не известно. В любом случае, это не резон, чтобы принимать на веру старинные легенды. Вы же мыслящий человек, Конвей, — и даже в английском монастыре не стали бы слепо верить всему, что там рассказывают… Понять не могу, как вы попались на эту удочку! Только потому, что мы находимся в Тибете?!

Конвей кивнул. Он умел по достоинству оценить удачный аргумент, даже в состоянии глубокого раздумья.

— Метко сказано, Маллинсон. Мне кажется, мы принимаем что-то на веру тогда, когда это «что-то» очень привлекательно.

— Дожить до старческого маразма… убейте, не вижу ничего привлекательного. По мне, так короткий век, но с музыкой. А все эти рассуждения насчет будущей войны меня не колышут. Никому не известно, когда она начнется и какой будет. Вспомните, как оскандалились все предсказатели насчет прошлой войны.

Видя, что Конвей молчит, Маллинсон добавил:

— Как бы там ни было, я не верю в ее неизбежность. Но даже в самом худшем случае нет никакого смысла впадать в панику. Видит Бог, я первый, наверное, наложу в штаны, если меня пошлют воевать, но лучше уж это, чем похоронить себя здесь заживо.

— Маллинсон, просто удивительно, до какой степени вы не способны меня понять. В Баскуле вы считали, что я герой — здесь решили, что я трус. На самом деле и то и другое неверно, хотя это, конечно, не имеет значения. Вернетесь в Индию — можете, если захотите, рассказывать, что я вздумал остаться в тибетском монастыре потому, что испугался новой войны. Не сомневаюсь, что люди, считающие меня сумасшедшим, поверят.

— Ну, вот еще глупости, — печально возразил Маллинсон. — Что бы ни случилось, я слова худого не скажу о вас. Можете на меня положиться. Я не понимаю вас, это правда, — а мне так… так хотелось бы этого. Скажите, Конвей могу я хоть чем-то помочь вам? Словом или делом?

Они долго молчали, потом Конвей проговорил:

— Позвольте мне задать один сугубо личный вопрос — заранее прошу за него прощения.

— Какой именно?

— Вы влюблены в Ло-цзэнь?

С лица Маллинсона мгновенно сошла бледность, оно стало пунцовым.

— Да, если хотите знать. Вы, конечно, скажете, что это немыслимый абсурд, возможно, так оно и есть, но сердцу не прикажешь.

— Ничего абсурдного я в этом не вижу.

После бурного объяснения разговор, по-видимому, приблизился к спокойному завершению, и Конвей сказал:

— Сердцу приказать я тоже не могу. Как ни странно, вы и эта девушка — самые дорогие для меня люди на свете. — Он резко встал и принялся расхаживать по комнате. — Мы обо всем переговорили?

— Думаю, что да… — тихо отозвался Маллинсон, но внезапно страстным тоном продолжил:

— И кто-то еще утверждает, что Ло-цзэнь не молода! Боже, какая несусветная чушь! Надо же выдумать такую гнусную, такую чудовищную нелепицу. Уж вы-то, Конвей, точно не верите этому… смешно даже предположить.

— А откуда вы знаете, что она действительно молода?

Маллинсон отвернулся, и его лицо снова зарделось от смущения.

— Потому что знаю… Можете презирать меня… но я знаю. Боюсь, вы никогда не понимали эту девушку, Конвей. Ло-цзэнь только с виду холодная — это из-за здешней жизни, она ее заморозила.

— И ее нужно было разморозить?

— Да… можно сказать и так.

— И она действительно молода, Маллинсон — вы уверены в этом?

— Да, боже мой, она же еще девочка. Мне было ужасно ее жаль, и, думаю, нас обоих потянуло друг к другу. Не вижу в этом ничего предосудительного. По правде сказать, это самое благопристойное из всего, что тут когда-либо происходило…

Конвей вышел на балкон и устремил взгляд на сверкающую пирамиду Каракала. Высоко в безбрежном воздушном океане плыла луна. Ему подумалось, что, подобно всему прекрасному, мечта разбилась при первом же соприкосновении с действительностью. Что молодость и любовь способны легко перевесить все судьбы мира. Он осознавал, что его собственные мысли витают в особом мире — Шангри-ла в миниатюре, — и что над ним нависла опасность. Как ни пытался он взять себя в руки, воображение рисовало ему сцены разрушения и хаоса. Конвей был не столько огорчен, сколько горестно озадачен: он не мог понять, прежде ли лишился рассудка, а теперь выздоровел, или же прежде был в своем уме, а теперь помешался.

Когда он вернулся в комнату, это был совсем другой человек: голос его окреп и огрубел, жилка на виске подергивалась. Теперь он был больше похож на прежнего Конвея, героя Баскула. Перед Маллинсоном неожиданно предстал человек, готовый к действию, заряженный энергией.

— Вы думаете, что справитесь с тем подъемом, если я подстрахую? — спросил он.

— Конвей! — задохнулся Маллинсон, бросаясь ему навстречу. — Так вы едете с нами? Значит, все-таки решились?

Как только Конвей собрался, они сразу же отправились в путь. Уйти оказалось на удивление просто, будто это был отъезд, а не побег; они пересекли без помех исполосованные тенями и лунным светом монастырские дворы. Полное впечатление, что кругом ни души, пустота, отметил про себя Конвей, и в душе его тоже была пустота. Маллинсон всю дорогу болтал без умолку о предстоящем путешествии, но Конвей почти не слышал его. Как странно, что их долгий спор закончился подобным образом, и что человек, обретший свое счастье в этой обители, теперь покидает ее! И впрямь, не прошло и часа, как они, запыхавшись, дошли до поворота и в последний раз оглянулись на Шангри-ла. Далеко внизу распласталась, словно облачко, долина Голубой луны, и Конвею показалось, что видневшиеся там и сям крыши плывут в дымке вослед. Наступила минута прощания. Маллинсон, приумолкнувший на крутом подъеме, выпалил: