Аэропорт - Сергей Лойко

Ничего хорошего не было. Опухоль оказалось неоперабельной. Четвертая стадия. Самый плохой рак из возможных — низкодифференцированный. Почти на три четверти желудка. Почти без симптомов. Невероятно. Да, была отрыжка после еды. Но это надо быть американцем, чтобы бежать с отрыжкой к врачу. Да, Ксюша худела. Но она соблюдала пост каждую зиму и весну, не из‑за религиозного фанатизма, а здоровья ради.

Ну, чуть-чуть больше похудела, чем обычно.

Боли и чувство быстрого насыщения пищей начались только в конце апреля. Самый лучший американский онколог сказал, что операцию делать нельзя. Будет только хуже. Вся надежда лишь на ударную химиотерапию.

Три недели в больнице. Капельницы и таблетки. Сын Арсений, его жена Джейн и Алексей сменяли друг друга у ее постели. Ксюша таяла на глазах.

Во время перерыва между первой и второй «химией» Ксюшу привезли домой. Она еще ходила, но ей все труднее и труднее было глотать пищу.

Однажды, вернувшись из магазина, Алексей застал ее в своем кабинете. Она сидела, не шелохнувшись и не оборачиваясь, напротив его включенного компьютера.

— Дорогой мой, тебе придется объясниться, — сказал она почти безучастно.

Уходя, он забыл закрыть почту и выключить компьютер. На экране светилась их последняя переписка с Никой.

Ника: «Я обожаю тебя».

Алексей: «Я тоже».

— Извини, я не хотела залезать в твою почту, — все так же отстраненно сказала Ксюша, все больше и больше похожая на свою тень. — Я хотела посмотреть погоду.

Она повернулась к нему и посмотрела так, как никогда еще не смотрела.

— Как ты мог? Я так любила тебя. Так верила тебе.

— Это было один раз. Так получилось. Была война.

— У тебя было двадцать пять войн. И всегда так получалось? Я должна была догадаться еще в Киеве, когда она сказала, что ты «настоящий профессионал». Да, Алеша, ты настоящий профессионал, и не только б...дства, но и вранья.

Он услышал от нее матерное слово в первый и последний раз в жизни.

— Прости меня. Это была ошибка. Эмоциональный срыв. Война. Ксюша, прости меня.

Он сел перед ней и уткнулся головой ей в колени. Она начала автоматически гладить его волосы. Потом остановилась. Отвела руку.

— Бог простит. Я не хочу больше жить.

Ксюша зарыдала и закашлялась. Алексей поднялся за платком. Ксюша надрывно кашляла и выплевывала в платок частицы распадающейся опухоли. Он стоял рядом и обнимал ее. Ей сказали, что это хороший знак, что опухоль распадается, — значит, «химия» действует. Ему доктор сказал, что это конец.

Когда приступ прошел, она вдруг резко поднялась, обняла его и закричала ему в ухо:

— Я люблю тебя, я люблю тебя! Спаси меня, спаси!

Он отнес ее в постель, и они снова были счастливы вместе.

Когда она уснула, Алексей вышел во двор и позвонил Нике. Та сразу же взяла трубку.

— Да, любимый. Ну, как у вас дела? Как Ксения? Ей лучше?

— Ксения умирает.

— Как же так? За что? Почему? — Ника заплакала в трубку, и ее слезы были искренними.

— Ника.

— Да, любимый? — Алексей слышал, как она сморкалась в платок.

— Она знает про нас. Мне пришлось ей все рассказать.

Ника перестала плакать, долго молчала, потом, наконец, произнесла таким тоном, которого он от нее никогда не слышал, как будто его ухо прикоснулось к холодной стали:

— Это очень жестоко по отношению к ней. Это очень жестоко по отношению ко мне. Больше никогда мне не звони. — и выключила телефон.

Он попытался перезвонить, но услышал автоответчик, говоривший таким же ледяным тоном: «У абонента места для записи сообщений не осталось».

* * *

Как удивительно подчас подвешена жизнь — на такой тонкой ниточке, что многие, если не большинство, события в жизни происходят вообще абсолютно случайно. И порой шансы того, что нечто произойдет, настолько мизерны, что какое‑то событие кажется абсолютным чудом. Но чудеса случаются.

В далеком 87-м году, в жарком и душном московском августе, он вернулся из офицерских лагерей — загорелый, зубастый, поджарый, мускулистый и веселый. Он не был трезвым ни единого дня этим летом.

Если быть до конца честным, он не был трезвым ни единого дня с тех пор, как вернулся из армии в 1984 году и поступил в священный ИСАА, Институт стран Азии и Африки при МГУ, который по обыкновению все называли по-старому — Институт восточных языков.

На третьей паре, а иногда и на второй он был уже фактически и химически подшофе, и весь остальной день, а дни тогда были бесконечные, состоял из портвейна, девушек, гитары, портвейна, девушек, женщин, портвейна и снова девушек. Или женщин. Впрочем, под вечер эта зыбкая грань стиралась начисто.

Утром, как ни в чем не бывало, он пробегал свои пять километров по берегу Химкинского водохранилища, делал свои коронные тридцать шесть подъемов с переворотом на турнике и не имел ни малейшего представления о том, что такое похмелье. В его жилах вместо крови тек портвейн, а в голове были только девушки и женщины, или наоборот, и больше вообще ничего.

В этот августовский вечер он выпивал со своим приятелем Сашей Филимоновым в маленьком потаенном чулане. Дверь в чулан открывалась через стенку шкафа в диспетчерской гостиницы «Спутник», где Саша, его однокурсник, по здоровью откосивший от лагерей, подрабатывал дежурным менеджером.

Саша отлучился на время по каким‑то делам (бегал за портвейном; в те былинные советские времена портвейн не только являлся самым популярным напитком передовой советской молодежи, но и имел обыкновение неожиданно кончаться на самом интересном месте). Сидя в зашкафье, он принял несколько телефонных звонков за Сашу и, сам того еще не понимая, стал обладателем информации, которая уже через несколько минут перевернет всю его жизнь и жизнь других людей.

Вскоре Саша вернулся, возлияние продолжилось, и вот уже забегал-было-заскользил нестойкий палец по Раям, Наташам, Ленам и Ольгам в засаленной записной книжке, но тут в главной комнате вдруг образовалось чье‑то присутствие в виде стука двери, шелеста шагов и платья.

Саша вышел из шкафа и включился в разговор с неизвестной девушкой, которую интересовало время прилета группы немецких туристов из ФРГ. Саша не имел об этом ни малейшего представления.

Его друг, обладающий той самой информацией, почерпнутой в ходе короткой телефонной беседы с неустановленным лицом, громко крикнул из шкафа: «У них отменился рейс из Иркутска. Они завтра прилетают, в то же время».

«Ой, а кто там у вас в шкафу?» — живо, с неподдельным интересом спросила гостья.

«Это у нас собачка говорящая в шкафу живет», — заплетающимся языком пошутил Саша.

«А эту вашу собачку случайно зовут не Алеша Молчанов?» — настойчиво и с некоторой надеждой в голосе продолжила девушка.

Заинтригованный Алеша, пошатываясь, вышел из шкафа. После выкриков, полных удивления, восторга, упоения, предвкушения и обещания, крепких объятий и дружеских, но по ходу дела перерастающих в нечто новое взаимных поцелуев девушка-гид-переводчик, а по совместительству писаная красавица, дальняя родственница Льва Толстого и просто комсомолка-спортсменка, которую звали Таня, была затащена в шкаф. И после того, как Саша еще разок сгонял за портвейном, банкет продолжился.

Таня с Алексеем ходили в один детский сад (она даже помнила, как он возглавлял в саду гонки на горшках, исторический эпизод, совершенно выпавший из его памяти), а потом учились шесть лет в параллельных классах, пока его семья не переехала в другой район. Однажды, лет в тринадцать, они двумя классами ходили в поход. Там, у костра, Алеша пел подряд все песни Высоцкого, пока не сорвал голос на «Парусе», который «порвали». «Каюсь, каюсь, каюсь...» — хрипел Алеша, и все девчонки, включая Таню, смотрели на него взволнованными, если не влюбленными глазами. Каждой из них в этот момент хотелось нырнуть рукой в его богатую, курчавую шевелюру...

И по воле случая и волею судеб, после долгой разлуки Тане было суждено узнать в трех словах, донесшихся из шкафа, знакомые хриплые нотки Алешиного голоса.

Спустя три часа, две бутылки портвейна, двадцать поцелуев, тысячу анекдотов и море воспоминаний Таня и Алеша неслись с Юго-Западной, одни, в темном салоне интуристского автобуса. Его выписал для этой цели Саша незадолго до полной потери своего сознания. Мчались они сквозь темную дождливую Москву, на улицу Правды, в дом с идиотским, но невыносимо символическим номером — 1/2, где для Алексея навсегда и бесповоротно кончалась первая пьяная половина его жизни и начиналась вторая, не более трезвая, конечно, но совсем другая, полная любви, счастья и всяческих сопутствующих проблем.

Танина строгая мама, вдова, преподаватель в Горном институте, была в отпуске в Крыму. Танина сестра Ксюша, двумя годами моложе ее, тоже была в отпуске, в Абхазии. А Танин трехлетний сын от первого скоротечного брака, Егорка, отдыхал и лечил слабые легкие в санатории в подмосковном Звенигороде. Таким образом, в распоряжении вновь обретенных, но бурно меняющих статус друзей детства была трехкомнатная... кровать, горячая вода, три бутылки портвейна и две «Кассиса», — и вся оставшаяся ночь, которая длилась еще два или три дня.