Ветлужцы - Андрей Архипов

И теперь скалится, глядя на смурные, озадаченные лица своих воинов. На его месте Овтай подумал бы трижды, прежде чем так поступить. Как? Безоглядно пойти на такой обряд кровного братства. Нет, род удмуртов был в своем праве и сам Овтай счел бы за честь так породниться, но о столь массовом братании он прежде не слышал. Ветлужский полусотник в тот вечер был растроган этим предложением и даже обнял Пельгу, однако о своем решении обещал сказать на следующий день, немало озадачив этим всех. И действительно сказал, собрав своих воев на поляне, и произнеся приличествующие этому событию речи. А потом резанул себя по руке ножом и дал стечь каплям крови в чашу с хмельным медом. Овтай как раз присутствовал в этот момент, и был сильно удивлен, когда к Ивану подбежал... даже не отрок, а совсем мальчишка, тот самый волчонок, про которого рассказывали разные небылицы у костра. И вмешался в обряд, подставив свою руку под нож полусотника. Точнее, он сначала что-то взахлеб говорил, размазывая рукавом слезы по грязному лицу, но Андяс ничего не понял из его скороговорки и не смог пересказать. А ветлужец... взял, да и полоснул того по кисти, сказав, что так на его родине усыновляют, и что если удмуртские воины хотят с ним самим породниться, то придется им взять его вместе с кровным сыном. До сих пор Овтай без усмешки не может вспоминать округлившиеся глаза будущих братьев полусотника. А уж что было, когда к ним подошел молодой черемис и заявил, что он этого волчонка уже обещал опекать как младшего брата и протянул под нож свою руку... Лишь один Пельга не растерялся и шагнул следующим.

Иногда Овтаю казалось, что оба эти вопиющих случая были заранее Иваном подстроены, уж такие хитрые у него были в этот момент глаза, но стоящие рядом вои, перекрывая поднявшийся гул возмущения, подтвердили, что Кокша действительно обещал за вечерним костром опекать спасшего его мальчишку. Да... Вот теперь и ходят несколько удмуртов и один черемис с унылыми лицами, не понимая, как они вчера могли совершить такой обряд. А остальные так же озадаченно смотрят на них. Все, кроме троих.

Сам Овтай просто радовался, надеясь, что сможет наконец-то выдать замуж свою стервозную и шаловливую младшую сестренку и ее будет, кому защитить. Волчонку было просто не до раздумий, он сверкал улыбкой в разные стороны, одаривая всех своим восторгом, и носился на ушкуй и обратно, будто ему в одно место воткнули шило.

А полусотник... Тот стоял на палубе и смотрел на прояснившееся первый раз за последние дни небо, щурясь неяркому осеннему солнцу. И был просто счастлив. А когда временами бросал взгляд на своих хмурых ратников, то его физиономия излучала теплое, ничем не замутненное удовольствие.

— Ох ты! Тупая моя голова! Он же как наседка себя ведет! — хлопнул себя по лбу Овтай. — Все-таки подстроил, шельмец такой! Но с кем сговорился? С мальцом, черемисом или... сразу с Пельгой, выставив ему наедине свои условия!?

Глава 10

Коричневые, узловатые пальцы стряхнули с ножа на стол хлебные крошки и стали сгребать их в подставленную ладонь, терпеливо выметая из щелей тесаных досок разлетевшиеся крупицы. Наконец, морщинистая рука поднялась чуть повыше, поднеся собранное богатство к подслеповатым прищуренным глазам, и скупым, расчетливым движением отправила их в рот.

— Дед Радимир, а дед Радимир? — Вовка кашлянул и оторвался от созерцания разбросанных на лавке мелких чугунных квадратиков, отложив в сторону напильник. — Ты чего крошки собираешь, как в голодный год? Хлебушка в достатке... даже на мой хохряк.

— С мое поживешь, чадо, — деланно прошамкал тот еще вполне здоровыми зубами, — так еще и не такие привычки у тебя будут...

— А чего боишься? Неурожая? Если наступит такая беда, то опять продадим наши котлы, а на вырученные монеты...

— Добро не лихо, — прервал его Радимир, — бродит о мир тихо. Коли придет голод, так уж коснется многих, и за котлы свои ты почти ничего не возьмешь. На кой ляд они будут нужны, ежели туда положить нечего? Мал ты еще, не видал, как люди детей своих продают, абы самим выжить, а тем надежду дать...

— Какая же это надежда? В рабстве... то есть в холопстве?

— А такая! Не приведи Господь тебе увидеть, как дети от голода умирают, как ложатся они на дороге и снег падает им прямо в открытые глаза! И не тает там!

— Ну... да. Прости, дед Радимир. Правда твоя, мал я еще.

— Не вини себя, чадо, это дело поправимое, — тут же успокоился старец и подвинул к Вовке ржаной ломоть. — А уж чего тебе в жизни доведется увидеть... зависит лишь от рожаниц, от той доли, что они тебе назначат.

— Каких рожаниц?

— Ох, темные вы... Вот я тебя ломтем наделил, а ведь издавна такой обычай идет, егда глава семейства краюху на куски кромсает и каждого оделяет им в соответствием со своим понятием. Так же и Род по своему разумению наделяет хлебом насущным человека, причем вместе с таким куском тот получает и свою долю, свое счастье. Кому-то больше перепадает, кому-то совсем не достается... У каждого своя судьба, которой заправляет Макошь, старшая из рожаниц, прядущая покутные волокна всего сущего. Вслушайся... Ма-къшь, мать судьбы. Она из тех прях, чья нить свивается в судьбы человеческие, да и бабам нашим в делах помогает, покровительствует рукоделию, рождению детей, урожаю, достатку в доме. А помогают Макоши ее младшие сестры, девы судьбы, счастливая Доля и лихая Недоля. Их также Сречей и Несречей иной раз называют, а у нас еще и рожаницами, хотя... последних многие на закате именуют Ладой и Лелей, а дев судьбы чтят отдельно. Ну, да это их дело... Так вот, эти сестрички связывают человека покутными нитями с плодами его трудов, добрыми и злыми. Те нити судьбы по-разному вьются, но Доля на них все узелки распутывает, а Недоля их рвет да связывает, узелки наматывая. В чьи руки попадет твоя жизнь — тому и быть.

— А вот у нас думали, что только от самого человека зависит, как его жизнь сложится, — Вовка потерял интерес к своим железным поделкам и придвинулся к Радимиру.

— Да? От людишек многое зависит, да не всё, — покачал головой старец. — Один вырастает писаным красавцем, а второй немощным калекой, у одного ума палата, а у другого разумения хватает лишь на то, чтобы милостыню просить. А иной человечишка и лицом пригож, и умен, а не складывается у него жизнь. Бьется лбом о стенку, а счастья нет. А отчего? Все оттого, что его ниточку Недоля в руки взяла. А иной раз надоест ей, что человечек этот слишком сильно трепыхается в ее руках, пытаясь к сестричке перебраться, так она его так по носу щелкнет, что тот до конца жизни безвольной куклой у нее провисит.

— Вроде... сильный должен подняться после любых невзгод.

— Но поднимется ли? — Радимир немного покряхтел, устраиваясь удобней на лавке, и продолжил. — У Макоши свои разумения, да и невзгоды могут быть такими, что жить не захочется.

— Э... дед Радимир, так ты в какого бога веруешь? В Христа?

— Истинно верую, — осенил себя крестным знаменем тот. — А отчего у тебя сомнения возникли, чадо?

— Так ты мне про рожаниц все больше рассказываешь, а это славянские боги, так? Перун, Велес, Род?

— И что? То, что князь новый взойдет на княжение, еще не повод, чтобы тех, кто до него был, ногами попирать. Предки наши старых богов чтили и нам завещали. Верой своей мы вправе сами распоряжаться, но и вежу к древним заветам иметь надобно. Разве Макошь, что с Перуном наравне на киевских холмах стояла, людишки забудут? Так и будут ее чтить, хоть и будут прикидываться, что великомученицу Параскеву Пятницу вспоминают. А на второй день праздника рождества, что еще называется собором или пологом богородицы, как Рода вспоминают? Бабы обычно приносят в церковь хлебы и пироги, так-то вот. Да и Среча с Несречей, как счастье и несчастье стали восприниматься, как светлый ангел за правым плечом и падший за левым.

— Но ведь старым богам человеческие жертвы приносили! — нашел бесспорный аргумент в споре Вовка, поднимаясь с лавки. — Какое же уважение к ним можно испытывать, а?

Радимир замолчал, по привычке опершись подбородком на свою резную клюку, и стал задумчиво рассматривать новые половые доски, на которых расплывчатой тенью заскользил силуэт вскочившего мальчишки. Наконец, воздушный вихрь, вызванный резким движением Вовки, затих, и пламя лучины продолжило мерно пожирать длинную деревянную щепку.

— Они умерли, — тихий шелест, сходящий с губ Радимира, был почти не слышен. Все же старец взял себя в руки, откашлялся и продолжил. — А о тех, кого с нами нет, люди обычно вспоминают лишь добром. Или молчат вовсе. И все же богов своих предков надо вспоминать с вежей, не они виновны в этих жертвах.

— А кто?

— Сами люди, не понимающие, что силы изначальные от них хотят... Вот возьми то же дерево. Издревле люди, срубая его в лесу, с ним роднились. Делились своей кровью, щедро поливая древесные корни, исполняли очистительные обряды и лишь после этого, считая его своим, смели к нему подойти... Но при этом просили прощения за то, что его губят, винились перед древесными душами, изгоняемыми из стволов. А ныне? Кому придет это в голову? Кто почистит загаженный ручей и посадит новое дерево вместо срубленной березы, коли можно получить за все отпущение грехов, не прикладывая рук своих? Верь слепо и на том свете тебе все зачтется! Твори что угодно, мучай невинные души, но окутывай свои деяния светом веры и тебе воздастся! — голос Радимира задрожал от ярости, а в уголках глаз выступили слезы, ярко заблестевшие искорками света отраженной в них лучины. Непонимающий, что происходит со старцем, Вовка пересел к нему на лавку и попытался что-то сказать, однако вместо связной речи у него вырвался поток междометий, внеся сумбур в ставшую еще более неловкой ситуацию.