Михаил Строгов - Жюль Верн

Альсид Жоливэ и его спутник, присутствовавшие при этом зрелище, не могли не испытывать искреннего возмущения.

— Какая подлость! Уйдем отсюда! — вскипел Альсид Жоливэ.

— Нет! — ответил Гарри Блаунт. — Надо увидеть все!

— Увидеть все!.. Ох! — вскрикнул вдруг Альсид Жоливэ, хватая своего спутника за руку.

— Что с вами? — спросил тот.

— Взгляните, Блаунт! Это она!

— Кто «она»?

— Сестра нашего попутчика! Одна и в плену! Надо ее спасать…

— Возьмите себя в руки, — холодно возразил Гарри Блаунт. — Наше заступничество скорее повредит ей и уж никак не спасет.

Альсид Жоливэ, уже готовый броситься на выручку, удержался, и Надя прошла, не заметив их из-под пряди волос, падавшей на лицо, прошла в свой черед перед эмиром, не обратив на себя его внимания.

Вслед за Надей подошла и Марфа Строгова, и, так как она недостаточно скоро опустилась в пыль, стражники грубо толкнули ее.

Женщина упала.

Сын в диком порыве рванулся к ней — приставленные к нему солдаты с трудом смогли его удержать.

Старая Марфа меж тем поднялась, ее хотели уже оттащить прочь, когда Иван Огарев, вмешавшись, произнес:

— Эта женщина пусть останется!

Надю уже затолкнули в толпу пленников. Взгляд Ивана Огарева не успел на ней остановиться.

Затем перед эмиром предстал Михаил Строгов. Он остался стоять, не опуская глаз.

— Пади ниц! — крикнул ему Иван Огарев.

— Нет! — отозвался Михаил Строгов.

Двое стражников хотели заставить его согнуться, но сами оказались на земле, отброшенные могучей рукой.

К Строгову ринулся Иван Огарев.

— Ты умрешь! — крикнул он.

— Умру, — гордо ответил Михаил Строгов, — но и тогда, Иван, на твоем лице предателя навсегда останется позорный след кнута!

При этих словах Иван Огарев страшно побледнел.

— Кто этот пленник? — спросил эмир голосом тем более страшным, чем спокойнее он был.

— Русский шпион, — ответил Иван Огарев.

Объявляя Михаила Строгова шпионом, он знал, что вынесенный ему приговор будет ужасен.

Михаил Строгов молча двинулся на Ивана Огарева.

Солдаты удержали его.

Тогда эмир сделал знак, перед которым вся толпа склонила головы.

Потом он указал рукой на Коран, который ему тотчас поднесли. Он раскрыл священную книгу и коснулся пальцем одной из страниц.

Теперь только случай, а вернее, по понятиям людей Востока, сам Аллах должен был решить судьбу Михаила Строгова. У народов Центральной Азии этот суд носит имя «фал» [91]. Дав смыслу стиха, которого коснулся палец судьи, определенное толкование, они исполняют приговор, каков бы он ни был.

Эмир держал палец на странице Корана. Главный богослов-законовед, приблизившись, громко прочел стих, который кончался такими словами: «И не увидит он впредь ничего на земле».

— Русский шпион, — объявил Феофар-хан, — ты пришел увидеть, что происходит в татарском лагере! Так гляди же во все глаза, гляди!

Глава 5

ГЛЯДИ ВО ВСЕ ГЛАЗА, ГЛЯДИ!

Михаила Строгова, чьи руки были связаны, оставили стоять перед троном эмира у подножия площадки.

Его мать, сломленная наконец бесконечными муками, физическими и душевными, опустилась на землю, уже не смея ни глядеть, ни слушать.

«Так гляди же во все глаза, гляди!» — произнес Феофар-хан, грозно вытянув руку в сторону Михаила Строгова.

Иван Огарев, знакомый с татарскими нравами, понял, разумеется, значение этих слов, ибо губы его на мгновение разжались в злобной улыбке. Затем он занял место возле Феофар-хана.

Тотчас раздался призывный звук труб. То был сигнал к началу увеселений.

— Вот и балет, — сказал Альсид Жоливэ Гарри Блаунту, — однако, в нарушение всех правил, эти варвары дают балет перед драмой!

Михаилу Строгову приказано было глядеть. И он стал глядеть.

На площадь выпорхнула стайка танцовщиц в живописных национальных костюмах. Звуки разных татарских инструментов: «дутара» — мандолины с длинным грифом из тутового дерева и двумя струнами из скрученных шелковых нитей с отступом в кварту; «кобыза» — своеобразной виолончели, открытой спереди, со струнами из конского волоса, вибрирующими от касания смычка; «чибызги» — длинной флейты из тростника; труб, тамбуринов и тамтамов вместе с гортанными голосами певцов — слились в странную гармонию. К основному тону добавились аккорды воздушного оркестра: дюжина бумажных змеев, притянутых струнами к своему центру, звучала на ветру как эолова арфа [92].

Сразу начались танцы.

Танцовщицы были родом из Персии. Отнюдь не рабыни, они свободно занимались своим искусством. Прежде они официально принимали участие в церемониях при тегеранском дворе; однако с восшествием на трон нынешней царствующей семьи их изгнали из страны, вынудив искать счастья за ее пределами. На танцовщицах сверкали богатые украшения. В ушах трепетали маленькие золотые треугольнички с длинными сережками; шею обвивали оправленные в черную эмаль серебряные обручи, а запястья рук и лодыжки ног — браслеты из двойного ряда бриллиантов; на концах длинных косичек подрагивали подвески, богато украшенные жемчугом, бирюзой и сердоликом. Пояс, сжимавший их талии, застегивался блестящей пряжкой, похожей на планку европейских орденов «Большого креста».

То в одиночку, то группами танцовщицы с большим изяществом исполняли разнообразные танцы. Лица их были открыты, но временами они набрасывали на голову легкую вуаль — казалось, будто на их сверкающие глазки опускалось газовое облачко, словно туман на усыпанное звездами небо. Некоторые из персиянок носили через плечо расшитую жемчугом кожаную перевязь с висевшей на ней острым концом вниз треугольной подушечкой, которую они в нужный момент раскрыли. Из этих подушечек, сотканных из золотой филиграни, они выхватили длинные узкие ленты алого шелка с вышитыми стихами из Корана; растянув эти ленты меж собой, танцовщицы образовали пояс, под которым, не прерывая своих па, заскользили другие танцовщицы, и, оказываясь под тем или иным стихом, в зависимости от содержавшегося в нем завета, они либо падали ниц, либо в легком прыжке взлетали вверх, словно спеша занять места среди небесных гурий Магомета.

Но что было странно и что поразило Альсида Жоливэ, — персиянки казались скорее вялыми, чем пылкими. Им не хватало неистовства. И по характеру танцев, и по исполнению они напоминали скорее спокойных и пристойных баядер Индии, нежели страстных плясуний Египта.

Когда первый дивертисмент закончился, раздался низкий голос:

— Гляди во все глаза, гляди!

Человек, повторявший слова эмира, татарин высокого роста, был палачом, исполнявшим важные повеления Феофар-хана. Он занял место позади Михаила Строгова, держа в руке саблю с коротким, широким клинком из дамасской стали, одним из тех, что подвергались закалке у знаменитых оружейников Карши или Гиссара.

Рядом с палачом стражники поставили треножник с маленькой печкой, где бездымно пылали угли. Легкая дымка, курившаяся над ними, возникала от сжигания ароматного смолистого вещества, которым, смешав с камедью и ладаном, эти угли посыпали.

Тем временем сразу вслед за персиянками появилась новая группа танцовщиц совершенно другой расы, которых Михаил Строгов узнал тотчас.

Надо думать, их признали и оба журналиста, так как Гарри Блаунт сказал своему собрату:

— Да это же цыганки из Нижнего Новгорода!

— Они самые! — воскликнул Альсид Жоливэ. — Но кажется мне: глаза приносят этим шпионкам больше денег, чем ноги!

Считая их агентами на службе эмира, Альсид Жоливэ, как мы знаем, не ошибался.

В первом ряду цыганок выступала Сангарра, величественная в своем странном и живописном одеянии, подчеркивавшем ее красоту.

Сама Сангарра не танцевала, исполняя среди своих танцовщиц роль мима, зато их невероятные па напоминали танцы всех тех стран, где цыгане кочуют, будь то в Европе — Богемии [93], Италии, Испании — или в Египте. Они приходили в трепет в такт цимбалам, что бряцали в их руках, и «дайре» — бубнам вроде баскских барабанов, шумно всхрапывавшим под их пальцами.

Один из таких бубнов дрожал меж ладоней Сангарры, приводя этих истинных служительниц культа Кибелы [94] в совершенное неистовство.

Вот вперед выступил цыган, которому было никак не больше пятнадцати лет; из дутара, что был у него в руках, он извлекал рыдающие звуки, ногтями скользя по двум его струнам. Потом запел. Когда он исполнял первый куплет этой весьма причудливой по ритму песни, к нему приблизилась одна из плясуний и замерла на месте; но всякий раз, когда юный певец доходил до припева, она возобновляла прерванную пляску, тряся перед ним бубен и оглушая его треском кастаньет.