Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары. - Арсений Несмелов

— Даже это ничего, — успокаивал капитан. — Пусть он даже уйдет, уже этим он провалился, и вся сеть вот-с где! — тонкие пальцы, только что поглаживавшие руку Анатоши, энергично сжались, — В кулаке-с! Самое же главное — не обнаружить себя. Не об-на-ру-жить! — раздельно произнес Такулин. — Понимаете? В этом-то вы уверены?

Уверен в этом Анатоша никак быть не мог, но опасное, страшное дело, о котором он только что узнал, уже влекло к себе его двадцатитрехлетнюю душу, влекло по-детски, как, бывало, в корпусе — строго запрещенное удирание с прогулки за ворота планов, в Анненгофскую рощу, — и он сказал твердо и решительно:

— Да. В этом да, я уверен. Ах, сукины дети!..

— Почему же сукины дети?.. — даже как бы обиделся капитан. — Они тут, наши там… Профессия! Никогда не следует горячиться. Значит, так: пакет для командира полка я вам вручу на вокзале. Будьте готовы к отъезду в любой день, но живите, ни о чем не беспокоясь: гуляйте, ходите в театр, к Мартьянычу, хе-хе, в кабинеты… Но только лучше не с Симочкой…

— Почему? Что вы, право, все с ней…

— Хе-хе… Она уже занята по другому делу. Но не влюблены же вы, надеюсь?

— Конечно, нет. Но… неужели?

— Именно. Доверяю вам как уже своему человеку. Теперь вы — наш.

И рыжие глазки с веселой внимательностью в последний раз пырнули в дрогнувшие глаза Бубекина. Капитан отлично знал, что это «вы наш» всегда в данном случае неприятно и даже страшно своей окончательностью и бесповоротностью. И Анатошу покоробило, поежило.

«Но ведь всё это я для России!» — мысленно сказал он себе сейчас же…

Но и то, что он сказал себе, капитан тоже знал. Он вынул из ящика стола пакет.

— Это вам подарок от нас, — сказал капитан, — тут триста рублей. Теперь вам полагаются суточные, так тут за месяц вперед, — и, передав деньги, капитан пододвинул Анатоше четвертушку чистой бумаги. — Распишитесь на любую фамилию.

III

Звон шпор, мельканье мерлушковых папах и над всем этим по временам зычное, меднотрубое вещание обшитого в галуны швейцара у двери на перрон:

— На Вязьму, на Смоленск, на Минск!..

Это усиливало движение в наполнявшей залы толпе; к перронной двери бросались носильщики с вещами, денщики с офицерскими гинтерами, какие-то веселые и нарядные или заплаканные и плохо одетые женщины. И опять, до нового меднотрубого выкрика, всё как бы несколько успокаивалось.

Анатоша пил чай в буфете. Накануне Стойлов сказал ему:

— Ваше благородие, завтра мы едем. В шесть тридцать. Просили вас на вокзале пообождать в буфете.

За двенадцать дней пребывания в конуре при номере — в первый раз это «мы», устанавливающее некую особую общность между ним, денщиком, и его барином, офицером. Невысокий ростом, но широкоплечий и с могучей грудью, Клим Стойлов ничем не отличался от подлинного денщика. Лицо и не мужичье, и не городское, не задерживающее внимания русопятское лицо с носом-дулей. Хохлацкая мягкость говора при литературно правильной русской речи. Несколько сонный взгляд при быстроте и точности ответов на вопросы. И изумительная аккуратность в исполнении несложной денщичьей работы — сапоги почистить, кипяток принести и чай заварить, сходить, за папиросами. Аккуратность, вызывавшая уважение и устранявшая возможность недовольств со стороны барина. Аккуратность, говорившая: «Ты там, а я здесь, — и кончено». И именно это подчеркнутое размежевание парализовало у Анатоши желание заговорить с этим человеком по-иному, хоть и не о деле, конечно, но все-таки не как с денщиком. Но врожденная, еще маменькина осторожность («Никогда не лезь куда не спрашивают») удерживала: так, как оно есть, — всё очень определенно, просто и в будущем должно само собою разворачиваться. Стоит ли разрушать то, что уже кем-то обдумано и закреплено?

Сейчас Стойлов, предъявив у коменданта отзывы, устраивал вещи барина в офицерском вагоне, заботился о месте. Анатоша же сидел за столиком в буфетном зале, позвякивая ложечкой в стакане остывающего чаю. Чаю ему не хотелось.

— Ну, вот и отправляемся!

Около столика остановился господин в хорошей шубе с поднятым каракулевым воротником шалью. Поручик не сразу признал в подошедшем Такулина. Признав, привстал.

— Позвольте присесть, — капитан говорил громко. — Так уж вы будьте добры, Анатолий Сергеевич, передайте письмецо прапорщику Командирову. Не затрудню?

— Пожалуйста! — усмехнулся Анатоша. — Однополчане. Трудно ли?

Рыжие глазки успели уже с рысьей зоркостью осмотреть соседей. Довольные, видимо, результатами своего осмотра, они усмехнулись. Придвигаясь ближе и передавая письмо, Такулин тихо сказал:

— Подтверждение из штаба армии командир лично, с глазу на глаз, получит от наших людей. А пожалуй, уж и получил. Может быть, по рюмке коньяку? За успех?

— Можно! — принимая письмо, согласился Бубекин.

Но появился Стойлов.

Можно садиться, ваше благородие, — доложил он. — Устроил. На верхней полке.

Сказал с улыбкой удовольствия на лице — вот, мол, как всё хорошо сделал. Не взглянул на Такулина, и тот не взглянул на него.

Ну, что поделать, отставим коньяк до новой встречи! — Поднимаясь и застегивая бекешу, Анатоша еще раз попробовал, хорошо ли легло письмо во внутреннем кармане френча.

— Будьте здоровы, дорогой мой…

Меднотрубый голос уже возглашал:

— На Вязьму, на Смоленск, на Минск…

Офицер и штатский в хорошей шубе пожали друг другу руки и расстались.

IV

На стенных крюках у окна купе висели шинели, бекеш и поверх них оружие и полевые сумки, снятые вместе с ремнями походного снаряжения. Шашки и револьверы раскачивались от тряски вагона. В черной зеркальности оконного стекла отражалась желтая дверь и уже поднятые верхние места с матрацами в чехлах из тика в белую и красную полоску. Белый свет из матового стеклянного полушара на потолке ровно лился на разложенный на вагонном столике, передвинутом от окна на середину купе, расчерченный для преферанса лист белой бумаги.

— Торгуйтесь, господа!

Прапорщик Собецкий, сдав карты, придерживал прикуп двумя пальцами, чтобы тот не сполз и не упал с подрагивающего столика. Пальцы были длинны и тонки, с хорошо отделанными ногтями. На одном из них сияло бриллиантом золотое кольцо. Было прапорщику лет тридцать. Черные усики над тонким ртом парикмахер подстригал, видимо, только еще сегодня. Среди своих новых знакомых этот офицер держался со сдержанной самоуверенностью. Так держатся в общественных местах коммивояжеры больших фирм, считающие себя безукоризненно одетыми. Глаза у него не были умными.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});