Чаепитие с призраками - Крис Вуклисевич

class="p1">Заметив свою ученицу, наставница готова заговорить с ней, но потом передумывает. Она ставит коробку на стойку, рядом с фото, и спрашивает:

– Ну что? Догадалась?

Фелисите скрещивает руки. Молчание становится напряженным.

Она так и не научилась говорить подобные вещи. Держи голову высоко, не извиняйся за то, что существуешь, – вот что внушила ей мать.

– Думаю, она хочет, чтобы ты извинилась, – шепчет Патрик, не отрываясь от кофе.

Вдох-выдох. Фелисите открывает рот, закрывает глаза и произносит:

– Прости меня, Марин. Пожалуйста, прости меня.

Наставница всплескивает руками и опускает их на свои крупные бедра.

– Ну вот, можешь же, когда захочешь. Ладно. Кле, посмотри, что я тебе принесла, ты не поверишь…

В коробке лежит чай из долины Маски. Чай, который Марин собрала всего двенадцать лет назад и которому пришлось бы ждать еще сто два года, прежде чем он наберет полную силу.

За четырнадцать секунд одна-единственная бабочка Эгонии довела его до зрелости.

Фелисите вспоминает, как долгие годы каждые четырнадцать дней перемешивала листья, четырнадцать раз в одну сторону, четырнадцать в другую; затем вспоминает крики радости, доносившиеся несколькими минутами ранее, и даже удивляется, как Марин удается оставаться такой спокойной.

Листья – вот они, в ее руках, идеально высушенные, словно после ста четырнадцати лет постоянного ухода. Философский камень, цветок амброзии, чудо с ароматом мха и старой кожи.

Выглядывая из-под своих кустистых бровей, Эгония улыбается – или делает что-то вроде этого.

Хлеб и битва

Прежде чем покинуть архив, Фелисите долго гуляет в парке с фонтаном, расположенном между зданиями. В тот день и во многие другие последующие она все пыталась добиться от Эгонии объяснений, что же так рассмешило Марин.

– Ты не поймешь, – ответила ее близняшка. – Это наше с ней дело.

Что общего может быть у Эгонии и Марин, Фелисите, конечно, не понимала. Но я вполне могу представить, какие взгляды и слова, о которых Фелисите не догадывалась, их связали.

В глубине души ей было приятно оттого, как все вышло. Как эти двое сближаются, словно свежий хлеб и масло. В этот момент Фелисите подумала о матери. Если бы Кармин могла представить то глубокое умиротворение, радость, которую познали ее дети, найдя общий язык, она бы не стала давать им имена, словно для битвы.

Садовник-фотограф

Вы уже бывали на улице Миральети? Обязательно сходите, когда снова выглянет солнце. Там дымятся противни с лепешками сокка, из печей вынимают пироги с мангольдом, на огромных алюминиевых блюдах рядами выстраиваются кабачковые оладьи и ломтики писсаладьера[17], клиенты выкрикивают свои заказы в окна и толкают друг друга локтями, будто так быстрее дойдет их очередь. Здесь всегда полно голодных людей, желающих получить свой ежедневный сэндвич пан-банья.

Если внимательно присмотреться к фасаду магазина, за позолоченной вывеской «Ниццкая кухня» можно разглядеть более старую надпись: «Жан Паскаль Анфосси, садовник-фотограф». А если вы проводник, то еще дальше рассмотрите человека, которому не место в этом мире соли и дыма.

Его выдают старомодные бакенбарды и узкие очки. Стоя между двумя хлебными печами, он вытирает покрытые чернилами руки, затем лицо. Салфетка оставляет на лбу черную полосу. Он стоит там, спокойный среди чада и суеты кухонь, как паровоз на платформе перед отправлением.

На битком набитой террасе Эгония выгоняет из-за одного стола семью туристов, и Фелисите расставляет свой зачарованный сервиз. Призрак, охваченный любопытством, проходит сквозь стену и садится напротив.

Новый чай из долины Маски еще даже не успевает настояться, как Анфосси гордо указывает на снимок рядом с чайником.

– Это я ее сделал. Даже овчарню на заднем плане узнаю.

Фелисите подается вперед и ставит локти на хлипкий стол.

– Правда? А узнаёте семью на переднем?

Но чай еще не успел завариться, и второй вопрос Анфосси игнорирует.

– Конечно, это моя работа. Вы же вошли в мое ателье. Видели мои фотографии цветов. Но известно ли вам, что некогда я выращивал фотографические цветы? Бутоны с такими четкими контурами, будто нарисованными? Выращивание таких цветов требует понимания, где искать красоту и сколько света ей нужно дать. Садоводство и фотография – это одно и то же ремесло, знаете ли…

– Можно присесть за ваш столик? – спрашивает загорелый мужчина с полотенцем на плече и целой охапкой детей и фаршированных овощей.

– Нет, извините, – отрезает Эгония совсем не извиняющимся тоном.

Ради приличия турист возмущается – просто он итальянец, а значит, более-менее ниццар, – но быстро уходит искать другое место, и подальше.

Призрак продолжает:

– Все это я узнал очень рано. В тот день, когда мама принесла мне с рынка пакет с семенами. Внутри были маки, лаванда и лютики. Я сфотографировал семена, а затем почву, в которую их посадил. Мама отругала меня, потому что стеклянная пластинка стоила дорого, да и, честно говоря, фотографировать почву, на которой ничего нет, пустая трата времени. Она не понимала. Красота рождается под землей. Под терпеливым взглядом человека, который пестует ее и делает ей подношения из слишком дорогих для него вещей.

Я наблюдал, как из земли прорастают побеги, как они тянутся к солнцу, и каждый день их фотографировал. Так они множились, пока не превратились в целый сад красных, желтых и синих цветов просто потому, что я на них смотрел. Понимаете? Чтобы создать красивый цветок, не нужно ни воды, ни удобрений, ничего. Все, что вам нужно, – это свет и ваши собственные глаза.

Все проходящие мимо дамы останавливались перед моим садом, там, в Рокбийере. Этот синий, этот красный, этот желтый – все они смешивались в облаке белого света, в котором вас по ночам навещают сны. Даже невидимые цвета – те, что существуют только для пчел и гадюк, – можно было заметить краем глаза, глядя в сторону.

– Что он там рассказывает? – интересуется Эгония.

– О своем саде. Чай из долины Маски нужно настаивать четырнадцать минут.

– Одна из подруг моей матери, – невозмутимо продолжает Анфосси, – попросила меня собрать ей букет. Я засомневался, но потом сказал себе: ничего страшного, у меня же все равно останутся фотографии. Потому что на бумаге, даже без цвета, белый излучает радугу света, а черный – это напоминание о белизне. А еще она предложила мне пять франков за десять цветов. Я срезал их.

Вскоре последовало еще больше заказов. И даже не от подруг моей матери! Дамы с Английской набережной, англичанки и парижанки, проделавшие долгий путь вдоль русла Везюби. Нотариусы в шляпах, журналисты с блокнотами… Мои родители стали прятаться на кухне. Для этих людей из среднего класса было экзотикой приходить в наш скудно обставленный дом и пить ликер женепи без кубиков льда. Они восторгались тем, как мы щебечем, словно райские птицы. Думаю, наши деревенские манеры тоже входили в экскурсионную программу. Поэтому, даже когда я смог позволить себе такие же изысканные костюмы, как у них, надевать обновки при гостях я не стал. Это испортило бы впечатление.

И вот однажды утром, когда я очень старательно присматривался к своему саду, чтобы тот пышнее расцвел, пришел джентльмен. «Парень, – обратился он ко мне, – я слышал, ты продаешь свой урожай горожанам и иностранцам?» Я протер глаза, чтобы избавиться от бликов лепестков. И узнал гостя, потому что на лацкане его пиджака красовалась трехцветная лента: то был мэр деревни Мон-Бего.

Фелисите слегка пинает сестру под столом.

– «Да, мсье, – ответил я, – именно так». Он упер один толстый кулак в бедро, обвиняюще ткнул в меня пальцем и прорычал: «Ну так вот, прекращай. Эти цветы растут на здешней земле благодаря рукам и глазам здешнего ребенка. Они принадлежат местным жителям. А под здешней землей я подразумеваю территорию между Рокбийером, Тенде и Бегума. Не дальше. Конечно, не Ниццу и уж тем более не тех вороватых иностранцев, которые обирают нашу сельскую местность, чтобы строить свои многоэтажные дворцы и содержать