Роман по заказу - Николай Почивалин

— Эх вы, блаженные! Такую вашу!..

Рывком, заученно сунул под кожанку золотую несработавшую отмычку. — Софья Маркеловна не удержалась:

— Отдайте мне!

— Считай, что опять подарила. — Холодный предостерегающий взгляд шаркнул по ней, как нож: — О том, что был, — никому. Я не повторяю, понятно?

И, откинув крючок, бесшумно, как тень, исчез в темноте, под дождем.

Прометавшись остаток ночи по комнате, утром Софья Маркеловна сходила в милицию, обо всем рассказала. Ее внимательно выслушали, поблагодарили, а спустя неделю сами вызвали ее. Прибывшая из губернии воинская часть разгромила банду, несколько бандитов было схвачено живьем, некоторые убиты в бою, — Софью Маркеловну пригласили на опознание. Ни среди живых, ни в числе убитых высокого цыганистого человека в кожанке не оказалось. Поражаясь своей бесчувственности, не дрогнув, только зажав платком нос и рот, прошла она по сараю, в котором, лицом вверх, лежали покойники. К счастью, не было тут и Виталия Гладышева. Когда-то ожидавшая его — какого угодно, готовая простить его — тоже за что угодно, она ощутила вдруг грустное удовлетворение, что его нет здесь — среди тех, кого сажают, как зверей, за решетку, как бешеных собак, стреляют. Теперь — окажись иначе — это было бы ужасно!..

Есть женщины, поверяющие свои душевные тайны, от самых пустяковых до самых сокровенных, чуть не первому встречному, и они, наверно, даже счастливы: ничего у них на языке не держится, но зато ничто их и не гнетет. Софья Маркеловна относилась к другой категории: открытая, общительная, гостеприимная, только в одном — в подобном случае — она оставалась по-девичьи застенчивой и предельно замкнутой; дожив до глубокой старости, она, как и прежде, неизменно считала, что есть вещи, которые не дано трогать посторонним. О своей юности, о своем Вике она рассказала лишь однажды — Сергею Николаевичу Орлову. Да и то потому, что он сам, по-дружески просто спросил о портрете, — ему нужно было говорить или все, или ничего. А еще, наверно, рассказала потому, что в жизни каждого наступает пора, момент, когда самое больное перестает болеть и становится, непонятно отчего, — только воспоминанием.

В конце тысяча девятьсот пятьдесят третьего года коллектив детдома отметил шестидесятилетие Софьи Маркеловны и торжественно проводил ее на пенсию. Два дня подряд она никуда не выходила из своей боковушки — перекладывала, переставляла подарки, перечитывала Почетные грамоты, тихонько всплакнула, чего никогда прежде себе не разрешала. И все это — в подсознательной попытке заполнить образовавшуюся пустоту: своему детдому, детям она отдала не только тридцать пять лет жизни, но и что-то еще, более существенное. Вечером, догадавшись, как ей тут, с непривычки, солоно, одиноко, пришел Сергей Николаевич. С мороза красный, студеный, он, снимая в прихожей меховую шапку, пальто, весело выговаривал:

— Это вы чего ж носа не кажете? Закрылись тут, понимаете! Разнежились, да?

Софья Маркеловна от удовольствия рассмеялась, вспорхнула, как молоденькая, захлопотала с чаем; когда она внесла поднос с чашками, Орлов, стоя, разглядывал портрет на стене, живо оглянулся.

— Софья Маркеловна, кто ж это такой — старорежимный товарищ? Брат?

— Жених, — порозовев, ответила она, тут же расставив все точки над и, — который так и не стал мужем.

За чаем — удивляясь, что воспоминания не доставляют ей былой боли, — с пятого на десятое поведала о своей купеческой юности, о Виталии, вплоть до того, как искала его среди убитых бандитов. Сергей Николаевич слушал, то потирая рукой высокие залысины, то коротко дотрагиваясь до открытой косовороткой шеи, стянутой вишневой ниткой шрама; под конец поинтересовался:

— Он тоже наш — загоровский?

— Нет, из-под Тулы… Мать у него — сельская учительница была. Собиралась к ней сразу после свадьбы… — Софья Маркеловна помедлила, досказала: — Писала я ей. И до войны. И сразу после войны — никто не ответил.

— А вы возьмите и съездите туда, — неожиданно посоветовал Орлов.

— Зачем? — поразилась Софья Маркеловна.

Он промолчал, ответив одними спокойными проницательными глазами, и Софья Маркеловна поняла зачем, поняла, вдруг заволновавшись, вдруг почувствовав, как ей действительно хочется съездить в деревню под Тулой. Просто так, безо всякой внятной цели, по извечному позыву пожилых людей побывать, напоследок, там, куда тянет, с чем-то попрощаться, замкнуть в душе какой-то последний круг.

— Какой уж я ездок, голубчик, — с сожалением вздохнула Софья Маркеловна, недоговорив, что и годы уже не те, и, главное, ехать-то особо не на что…

Неделю спустя Орлов вручил ей выписку из приказа по облоно и деньги, которыми она была премирована по этому приказу за многолетнюю безупречную работу; как их удалось выколотить, он, конечно, говорить не стал, лишь посмеивался — радуясь, кажется, не меньше, если не больше засобиравшейся Софьи Маркеловны.

В Москве она, сама не ожидая от себя такой прыти, с утра до вечера проходила по улицам — до этого столицу она видела мельком, когда дважды ездила по профсоюзным путевкам на юг, в санаторий: переночевала у добрых людей, благополучно добралась электричкой до Тулы и уже в полдень, автобусом, была в незнакомом, заново отстроенном после войны большом селе, — то, что, сидя в Загорове, представлялось дальней далью, по нынешним временам оказалось чуть ли не рядышком.

В огромной, похожей на дворец школе никто, конечно, учительницу Гладышеву не знал, не помнил, но Софье Маркеловне повезло. Отыскался дедок и, когда она докричалась в его тугое, заросшее волосом ухо, — сразу закивал, показал в улыбке младенческие беззубые десны:

— Как же, как же — Антонина Егоровна! Сам к ей три года в классы ходил. Году никак в двадцатом, в двадцать втором ли померла. В самую голодовку, стал быть!

Не надеясь, Софья Маркеловна спросила о сыне учительницы, — заскорузлыми пальцами старый поскреб в дремучей, с прозеленью бороде, как в памяти своей, — вовсе просиял:

— И-их ты! Это офицерик, что ли? Так он еще пораньше ее — в гражданку! Отписали ей, либо был от него кто — не упомню уж. Точно, точно тебе говорю — с того она попрежде других и подалась в царствие небесное. Голодовка — это уж к тому же, дело второе! Убивалась — толкую…

Вместе с веселым дедком Софья Маркеловна пообедала в сельской чайной — старик, к ее удивлению, охотно принял предложенную водочку, с наслаждением вытянул ее, прошлепывая розовыми младенческими деснами, — вместе сходили на кладбище. На нем следа учительницы Гладышевой тем более не нашлось.

— Что ты! — шумел, заливался — после угощения — старый и восторженно тыкал во все стороны затертой рукавичкой: — Тут в войну да и опосля нее как трактор прошел! Все взбугрил! В три етажа лежат — друг на дружке!..

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});