Полгода — и вся жизнь - Элизабет Хауэр

— Мы еще пели, — рассказывала Камилла дальше. — Мы пели: «Мы проезжаем мимо Англии и режем при этом лук». И так восемь часов каждый день.

— Но ты хоть по крайней мере заработала что-то? — спросила баронесса.

Камилла кивнула:

— Восемь марок. И еще двадцать дециграммов мармелада и кусок эрзац-мыла.

— Мармелад я уже попробовала, — включилась в разговор Рената. — Он ужасно невкусный.

— Мне кажется очень разумным, что сейчас, на четвертый год войны, таких крепких, сильных девушек привлекают к легким работам, — сказала Ирена.

Мария Лангталер медленно вышла из кухни Вегереров. Она прислонилась к стене дома и выпрямилась во весь рост, расправив плечи. Взглянув на нее, Камилла неожиданно впервые увидела контуры груди матери. Она поняла, что та сознательно и с вызовом выставила себя напоказ. Мать наверняка преследовала какую-то цель, о которой Камилла не хотела знать.

— Я слышала, — сказала Лангталер громко и вызывающе, — что теперь все дамы, которые не работают, должны зарегистрироваться на бирже труда. Все дамы, у которых нет детей или только один ребенок и которых до сих пор обслуживали другие, теперь должны пойти работать на оборонные предприятия к тяжелым станкам, и если им повезет, они будут зарабатывать сорок пять пфеннигов в час. Я слышала, — продолжала Мария, ни к кому не обращаясь и устремив глаза в небо, но никак не в сторону Ирены Бухэбнер, которая стояла неподвижно как вкопанная, — что этим дамам не поможет ни врачебное свидетельство, ни протекция. Им придется вставать в шесть утра, чтобы к семи быть на месте, а потом работать восемь часов подряд вместе с украинками, чешками и польками, которых эти милые дамы привыкли называть «всяким сбродом». Я слышала, — продолжала Мария Лангталер, медленно разглаживая свой темно-синий передник, — что вызовы на биржу для всех этих дам с холеными ручками, не привыкшими носить передники, уже выписаны и разосланы. И если кого-нибудь из них вдруг пропустят, то тогда найдутся примерные граждане, которые обратят на это внимание работников биржи труда.

После этой неожиданной речи установилась тишина. Все чувствовали себя неловко. Баронесса пыталась найти какие-нибудь примиряющие слова, но Рената опередила ее. Она прильнула к своей матери, которая, впрочем, совсем не нуждалась в знаках внимания, и громко сказала:

— Моя мама никогда не будет работать на военных заводах. У нее всегда будут нежные руки, и она никогда не будет носить никаких передников.

Девочка высказала свое мнение о том, что ей нравилось в своей матери, что она любила в ней, потому что именно этим она отличалась от других. Но ее мать этого не поняла. Такая защита задела ее гордость. Сама она никогда не посмела бы оправдываться перед женщиной, которую ненавидела. И она сделала то, чего ни в коем случае не должна была делать, — она ударила ребенка по лицу.

Девочка, громко всхлипывая, подбежала к Камилле. Та заслонила собой ребенка и шепнула: «Не кричи. Не двигайся. Я не подпущу ее».

Никто не произнес ни слова. Баронесса смотрела вниз, на песчаную дорожку, и крошила кусок хлеба. Анна Вегерер взяла поднос со стола и зачем-то поставила его на скамейку. Мария Лангталер стала полоть сорняки на клумбе.

— Ах да, — сказала Ирена Бухэбнер, — я еще не расплатилась.

Она взяла из своей сумки крупную купюру и протянула ее Анне Вегерер.

— У меня нет сдачи, — сказала Анна, не пошевельнувшись, — заплатите в другой раз.

— Мне не нужна сдача, — ответила Ирена и положила купюру на стол перед баронессой, которая старалась не смотреть на деньги.

— Пойдем со мной, — сказала Ирена Ренате, которая все еще пряталась за Камиллу.

Но Камилла крепко сжимала руку девочки.

— Оставайся здесь, — процедила она сквозь зубы и неожиданно повернулась так, что опять заслонила от Ирены ребенка. Мария Лангталер выпрямилась и смотрела на них. Баронесса и Анна Вегерер опять завели разговор о каких-то пустяках, иногда поглядывая в сторону женщины и ребенка. Ирена медлила. В тот момент, когда она протянула руку, чтобы оторвать Ренату от Камиллы, появился Карл Хруска. Он тащил за собой свою неизменную тележку, которая на этот раз была пуста.

— Хайль Гитлер, — бойко приветствовал он всех, опустил оглобли тележки и резко выкинул обе руки вперед. — Хайль Гитлер, дорогие дамы! Собрались на рюмку хойригена [4]? Дорогая фрау Вегерер, Хруска постоянно занят тяжелой работой, а сегодня он приехал с тележкой, чтобы погрузить на нее свою долю вина. Сколько бутылок мне причитается?

Он громко засмеялся, посмотрел на женщин, почувствовал что-то неладное, обернулся к Камилле и спросил:

— Почему ты все еще не на уборке урожая? Как же мы тогда победим, Камилла?

— У меня достаточно других занятий, — ответила девочка и медленно подошла, крепко держа Ренату за руку, к столу, за которым сидела баронесса.

Ирена осталась стоять на том же месте. Она видела, что ребенка намеренно увели от нее, но не захотела возвращаться к столу. Она решила наказать Ренату позже. Чтобы уйти достойно, она обратилась к Карлу Хруске и вызывающе спросила его:

— Как там мои кресла, Хруска? Или вы уже перестали заниматься работой и только ездите от одной винной лавки к другой?

— Милостивая сударыня, — сказал Хруска и согнулся, как перочинный ножик, в глубоком поклоне, — как хорошо, что вы вспомнили обо мне. Что вы получите от Карла Хруски свои кресла так же верно, как и то, что мы победим. В лучшем виде. — Он выпрямился. — Вы верите мне? — спросил он преданным голосом.

Ирена не ответила. Она пошла мелкими шажками по дорожке к выходу. Ее светлое платье мелькнуло за кустами. Девочка смотрела матери вслед, она чувствовала одновременно облегчение и глубокую грусть. Она не знала, что эта грусть была сочувствием.

Баронесса потребовала, чтобы Хруска сел. Это требование явно смутило и рассердило его. Он уже тысячу раз говорил себе, что для такого честного коммуниста, как он, барон и его семья, эти вымирающие представители порочного класса, которые, правда, не были больше кровопийцами, так как промотали все свое состояние, всегда останутся самыми последними, презренными людьми, которые вообще-то даже не имели права на существование. И каждый раз, когда он видел барона и баронессу, Хруска снимал свою шляпу, склонял голову и цедил сквозь зубы вместе с приветствием ненавистные ему титулы. Вот и в этот раз он сказал: «Если вы позволите, госпожа баронесса» — и сел напротив нее, чуть слева. Он попробовал несколько скрасить предательство по отношению к своим принципам тем, что крикнул приказным тоном: