Мандала - Сондон Ким

пробудившись, может стать буддой. В конце концов это и есть равенство. Все бессчётные, что речной песок, речи Дхармы, которые произнёс за сорок пять лет Будда, палимый жаждой истины, можно сжать до единственного слова – «равенство». Иначе говоря, понимаешь, что вся история человечества – это история неравенства и принудительного захвата. Не знаю, какой сумасшедший вопил о том, что люди от рождения равны. Подумай сама: один родился в роскошной больничной палате, другой – в дешёвой съёмной комнате в самовольной деревянной постройке. Разве это одно и то же? Пока человек жив, нет никакого равенства, только смерть первый и последний раз уравнивает всех.

Мама, я не работал. Я ел пищу, ради которой палец о палец не ударил, прикрываясь красивым предлогом поисков Будды. Ворчал, что нет закусок. Смешно… Кто меня кормил? Это были пожертвования верующих. Почему люди дают милостыню? Из любви к монахам? Увы. Конечно, истинный смысл даяния в том, чтобы поддерживать аскетов, которые порвали с миром и рьяно подвизаются в горах, взращивая силу, чтобы обрести просветление и научить этому людей. Однако монахов, могущих взять подаяние без осуждения совести, единицы, как немного и тех, кто даёт милостыню от чистого сердца. Разве я преувеличу, если скажу, что больше девяноста процентов приходящих в храм жертвуют только ради того, чтобы испросить себе благополучия? Благополучие. Подумать только, сколько в этом слове ужасного эгоизма! Каждый желает благополучия лишь себе и своей семье, а другие пускай живут как знают. Конечно, согбенная старуха, которая десятки ли тащит в гору мешок риса на голове, чтобы упасть перед статуей Будды и молиться о здоровье и долголетии своих внуков, достойна восхищения. Но раскрашенные толстухи, доезжающие на автомобилях до самых ворот монастыря, где они обменивают шуршащие купюры на стодневную молитву, вызывают лишь отвращение. Ох уж эти безмерные женские аппетиты… Разве статуя Будды даёт благополучие? Или оно даётся, когда зажигают свечи и воскуряют благовония? Не успеет одна зажечь свечу и отойти, другая уже спешит её задуть, чтобы поставить свою. А ведь в итоге несчётные суммы, текущие в монастыри рекой под видом подаяния, – это пот и кровь бедняжек, жмущих своими птичьими ногами на педали швейных машин. И я был соучастником. Как же далеки друг от друга горный монастырь и городские улицы, зал для медитации и рабочие каморки на рынке! Чем заполнить эту пропасть между моими полными ляжками и тонкими птичьими лапками, вращающими швейные машины?..

Мама, мне стыдно. Я был глупцом, думал, что, если написать о чём-нибудь прекрасном и возвышенном, получится литература. Но я никак не мог понять, о чём надо писать, чтобы вышло нечто прекрасное и возвышенное. Моё понимание литературы было так убого… Однако на самом деле проблема не в методологии, а в вопросе уместности. Монах взялся за перо. Решил писать – снимай монашескую робу. Иначе разве это честно? Оставь литературу писателям и поэтам, а сам займись духовной практикой. У каждого своя стезя. Если, забросив своё дело, заглядываться на чужое, то и сам погибнешь, и других погубишь. Ни то ни сё – так и будешь метаться в темноте. Какая, к чёрту, литература, если я и как монах не состоялся? Литература. Даже если повезёт что-то написать – как говорится, если корова ухитрится раздавить мышь, – будет ли это настоящей литературой? Совместимы ли религия и литература? Исходя из тезиса, что обе заняты поиском правды и истины, можно ли считать их тождественными? Чушь собачья… Замкнутый круг сомнений и страданий вызывал мысли о самоубийстве. Я заперся в комнате. Лёг на пол и стал писать. Прочитал – и впал в отчаяние. Разве это может стать литературой? Как такое – то, что сейчас пишу, – может стать романом, способным пробудить спящие человеческие души? Ночами я писал в агонии, а по утрам сжигал написанное в печи и рыдал. Потом напивался, скрипя зубами от отчаяния, а с наступлением ночи снова брался за перо, чтобы на другой день всё сжечь. Каждую такую ночь в долине выли горные волки. Мне хотелось стать волком. Превратиться в свирепого зверя и разорвать в клочья этот гиблый мир. Разве может человек, не знающий логики мира, написать роман? Стыдно признаться, но я не знал очевидных вещей. Да и что значит понимать логику мира? Это просветление. Просветление, состояние будды. Похоже, писателем мне тоже не стать. Нет. Я должен. Должен. Но я верю, что, если пойму логику мира, мне будет чем заняться помимо литературы. Верю, что появятся неотложные, срочные дела.

Однажды ночью я сделал из пояса петлю и повесил на балку. Потолок в комнате невысокий: если встать на деревянный валик, служивший мне подушкой, и приподняться на цыпочки, можно просунуть в неё голову. Я так и сделал, после чего затянул узел. Оставалось оттолкнуть подушку… О-о, мне хотелось стать большим и сильным.

Стояла глубокая ночь. Чем быстрее решишься, тем лучше. Дай мне мужество. Мужество начать всё сначала.

Ненавижу монахов. Однако я сам монах. Мама.

«Идиот!» – крикнул я, отшвырнув тетрадь. Страницы захлопали, как птичьи крылья, и тетрадь тут же засосало в самое пламя. Под клубящимся и тающим дымом трепетали прозрачные огненные языки. Красные, как кровь. Синие. Белые-белые, чистые, как сочжу. На этом великолепном жертвеннике возлежал Чисан.

«Трус!»

Я бросил в огонь его зубную щётку.

Бросил полотенце.

Бросил несколько смен старого нижнего белья.

Бросил альбом.

Под руку попалась деревянная статуэтка Будды. Я думал бросить в огонь и её, но потом засунул в свой узел.

Напоследок бросил в огонь котомку Чисана.

Больше ничего не осталось. Надлежало бросить хотя бы несколько слов молитвы.

Ом магимаги йайамаги сабаха

Ом магимаги йайамаги сабаха

Ом магимаги йайамаги сабаха

Молю о возрождении в Чистой Земле.

Молю о возрождении в Чистой Земле.

Пусть ты возродишься в райской обители.

Пусть улицезришь будду Амитабху.

Пусть коснётся его рука твоего темени в знак просветления.

Молю о возрождении в Чистой Земле.

Молю о возрождении в Чистой Земле.

Поклоняйся будде Амитабхе.

Всегда подноси ему цветы и благовония.

Молю о возрождении в Чистой Земле.

Молю о возрождении в Чистой Земле.

Пусть ты возродишься в Обители блаженства,

Где ты сам и все другие разом просветлятся.

Наконец огонь перекинулся на стены и потолок. Раскалённая волна ударила в уши. Взлетали щепки. Искры сыпали в лицо. Едкий дым резал глаза. Хлынули слёзы. Я взял котомку, поднялся и сложил ладони.

Куда ты уходишь, досточтимый