Мандала - Сондон Ким

не плача. Но как ни стараюсь, плоть остаётся безответной, и я бессильно сдаюсь. Девушка кладёт руки на пояс и делает полный оборот. Потом, пританцовывая, вертится туда-сюда. Её движения необычайно сексуальны и соблазнительны. Однако, как ни странно, эта сцена кажется мне какой-то нереальной и нисколько не возбуждает – только ещё сильнее накатывают одиночество и тоска. Может, оттого что я насмотрелся на мертвецов?

Иду в мотель, где мы, трудяги моктака, по очереди отдыхаем. Разбудив спящего товарища, посылаю его в морг, а сам падаю как подкошенный. Едва закрываю глаза, в голове начинают мелькать внахлёст обнажённое женское тело и бледное, как на старой фотокарточке, лицо мертвеца. Голова раскалывается.

Над крематорием клубится сизый дым, внутри полно покойников, ждущих своей очереди. Жили – ждали, умерли – снова ждут. О-о, неужели всё, что дано человеку, это ожидание, и только?

В круглом коридоре с десятком печей слоняются живые. От усталости и раздражения по их лицам катится липкий пот. Всем хочется поскорее покончить с этим тёмным мрачным делом и вернуться «в номер».

Наконец жерло печи открывается и сгоревшие останки ссыпают в жестяной контейнер, похожий на мусорный совок. Напившиеся жертвенного вина краснолицые кочегары перемещают останки в железную ступу и толкут молотом. Превратив кости в прах, высыпают в урну. Эту урну, перевязанную белой лентой, родственник покойного вешает на шею, после чего садится в катафалк – последняя дань живых мёртвому отдана.

Теперь осталось только развеять прах в воздухе и любить этот воздух. Мы ведь тоже станем воздухом.

Я познал вино раньше, чем Будду, оттого мир кажется жутко ничтожным.

Даже если я буду вечно надрывать жилы, мне не устоять перед вагиной восемнадцатилетней девчонки, перед глубиной этой дыры…

Кто поймёт душу древнего монаха, который, даже познав свою истинную природу, исступлённо скитался по горам и долам?

О-о, если мне снова выпадет несчастье родиться человеком, я не буду плакать – я выйду из материнской утробы со смехом.

Проснулся я поздно, выглянул за окно – весь двор замело. Чисан до сих пор не вернулся. Похоже, он и вправду решил всё пропить. Пришла пора нам с ним распрощаться – с этой мыслью я вышел чистить снег. Обливаясь потом, спустился до холма, откуда была видна деревня. Под белым покровом, она казалась воплощением покоя. Я медленно воткнул лопату в снег и с силой облокотился о рукоять. Лезвие во что-то упёрлось. Вытащив лопату, я принялся разгребать снег руками.

Там на коленях со сложенными у груди ладонями лежал человек в монашеской одежде – он будто пытался заползти на холм. Это был Чисан. На его спине висела пустая котомка.

Я обеими руками поднял его голову и смахнул с глаз снег. Веки были плотно закрыты. Провёл ли он себе обряд открытия глаз или нет – этого мне было не понять.

8

Я взвалил тело Чисана на спину. Оно оказалось неожиданно лёгким. Говорят, тело человека, который жил только духом, ничего не весит. Я не знал, так ли это было. Чисан ведь был отступником и не столько жил духом, сколько боролся с нападками плотских страстей.

Склон холма был скользким. Несколько раз я вместе с телом Чисана скатывался вниз. В храм я вернулся весь взмокший.

Первым делом я стряхнул с тела снег и занёс его внутрь. Меня всё это ничуть не пугало. Впрочем, и горе не накрыло. Как будто я делал привычную повседневную работу. Для меня, с моей мнительностью, это было неожиданно.

В итоге я решил сам своими силами кремировать Чисана. Обратиться за помощью было не кому, да и вряд ли бы нашёлся кто-то готовый бежать по заметённой дороге, чтобы предать огню тело лишённого сана монаха-бродяги. Некоторое время я припоминал своих знакомых и товарищей Чисана, но потом покачал головой. Стояла зима – быстрая порча телу не грозила, но я не смог бы бросить Чисана одного и даже ненадолго покинуть монастырь. Главное, что вертелось в голове, – нельзя в этом мире оставлять без присмотра тело, которое покинул дух.

Я спешно снял со спины Чисана котомку. Не следует на тот свет нести с собой ношу. Я сложил в неё свои вещи и вынес за дверь. Потом достал касу Чисана, расстелил её на полу, положил сверху тело. Чисан лежал с прижатыми к животу ногами и руками, молитвенно сложенными у груди, – он напоминал плачущего младенца, зовущего мать. Я надавил на его согнутые колени. Внезапно корпус распрямился и лоб Чисана стукнул меня прямо в лицо. Я в ужасе отпрянул. Чисан снова принял прежнюю позу. Тело окаменело, как рисовое тесто. Некоторое время я смотрел на него, потом упёрся коленом в поясницу и обеими руками стал толкать ноги. Раздался громкий щелчок – кости сместились. Я резко отдёрнул руки. Немного поколебавшись, закрыл глаза и стал медленно давить на колени. Щелчки сделались тише, ноги наконец распрямились. Я вытер рукавом потный лоб. Теперь настал черёд заняться руками. Сцепленные ладони упрямо противились. Я боролся с ними, обливаясь потом, но в конце концов сдался. Они бы поддались на мои усилия, но какая нужда размыкать молитвенно сложенные ладони? Я обернул Чисана касой в три слоя – её хватило с запасом. Разрезал пояс на три части и крепко перевязал тело в плечах, пояснице и ногах. Теперь всё оно, кроме головы, скрылось под касой. Глаза Чисана были крепко закрыты, губы слегка кривились. Неужели он до последнего насмехался над этим гиблым миром и над собственной погибелью? Я осторожно поправил его перекошенные губы. Лицо Чисана было таким же бледным, как обычно, и не походило на лицо покойника.

Сыпал снег. Небо хмурилось. Я спешно перетащил дрова в храм. На кухне нашлось полбанки масла для ночного фонаря. Я вылил его на дрова и положил сверху тело Чисана. Обвёл взглядом зал – ничего не забыл. Всё необходимое было сделано.

Я в последний раз посмотрел на лицо Чисана. На нём уже обозначились следы разложения. Тут и там проступали синюшные трупные пятна размером с монету. Красные и синие, они походили на цветы. У меня вырвался смех. Вот наконец ты и умер. Умер – и в первый и последний раз твоё лицо обрело здоровый цвет. Бормоча, я бросил зажжённую спичку. Мигом занялось пламя. Облитые маслом сухие дрова ярко разгорелись и затрепетали змеиными языками.

Я вышел во двор и сел на свой узел. Потом порылся в котомке Чисана, извлёк тетрадь. Со вчерашней ночи остался недочитанный отрывок.

Внезапно меня тряхнуло от явственного прикосновения чужой плоти. Горло горело,