Евгений Шварц. Хроника жизни - Евгений Биневич

Ида Моисеевна подарила мне групповую фотографию (новодел) этого вечера, снятую её отцом. На ней в центре — юбиляр, справа от Кузмина Анна Радлова, не спускающая с него глаз, слева — Вс. Рождественский. Над этой группой — Анна Ахматова и Мих. Лозинский. У ног Кузмина сидят Ида Наппельбаум, Юрий Юркун и Александр Введенский. Если смотреть на фотографию, то слева сидит Фредерика Наппельбаум и Конст. Вагинов, а справа стоят Ник. Клюев и К. Федин. А над ними Серг. Радлов, Евг. Шварц и Ник. Чуковский, шевельнувшийся, когда сработал затвор аппарата. Все мужчины в темных костюмах и при галстуках (кроме Клюева), и только один — Шварц — в толстовке.

Секретарство же у Корнея Ивановича Чуковского, помимо прямых обязанностей, отмечено несколькими стихотворными экспромтами Шварца в «Чукоккале» и довольно-таки обидным для «шефа» портретом, который Шварц назвал «Белый волк». Если Евгений Львович читал его кому-то из писателей, те чаще всего говорили ему, что портрет неточен, Корней Иванович был не совсем таким. Шварц соглашался, обещал переписать. Но скорее всего, не успел. Зато Шварц на 75-летие Чуковского напишет совсем иной текст, и он доставит юбиляру большое удовольствие. Но когда уже не было ни Шварца, ни Чуковского, «Вопросы литературы» предложили мне сделать у них публикацию «Белого волка», я отказался. Мне не хотелось огорчать потомков Корнея Ивановича. Но они посчитали, что для их деда там нет ничего обидного, и напечатали «МЕмуар» Шварца.

А первый эскпромт Шварца в «Чукоккале» появился ещё в 1923 году. 1 июня больной Лунц уезжал в Германию, к родителям, будучи уверенным в тамошнем излечении.

— Молодой Лева Лунц, в сущности мальчик, веселый, легкий, хрупкий, как многие одаренные еврейские дети его склада, уезжал к родным за границу, «серапионовы братья» собирались проводить его. Были и гости. Среди них — Замятин. Я тоже был зван, и Корней Иванович дал мне «Чукоккалу», чтобы я попросил участников прощального вечера написать что-нибудь. Вечер был так шумен и весел, что альбом пролежал на окошке в хозяйской комнате весь вечер, и никому я его не подсунул… На другой день после вечера проводов я у Чуковского не был. Вечером зашел Коля и сообщил, что папа очень беспокоится, — где «Чукоккала». Утром я Корнея Ивановича не застал — он унесся по своим делам. Но на промокательной бумаге письменного стола в нескольких местах было написано: «Шварц — где «Чукоккала»». Так было на самом деле.

Возвращая же «Чукоккалу», Шварц сказал «шефу», что побоялся взять эту бесценную рукописную книгу на это сборище, и принес Корнею Ивановичу оправдательные стихи, которые тот «поместил» в своей книге.

Отрывок из трагедии «Секретарь XV».

Монолог секретаря, д. V, картина VIII.

Секретарь:

Корней Иванович! Чукоккала былаВ руках надежных! Невозможно быть,Чтоб мы в своем веселом пированьиЗабыли осторожность. Лева Лунц,И Федин, и Замятин, и Каверин,Полонская, известная Гацкевич1И Харитон2 (которые дрожалиБлагоговейно) — все ониЧукоккалу пытались обесчестить.Мне не смешно, когда маляр негодныйМне пачкает Мадонну Рафаэля!И вот я, притворившись огорченным,В разгаре пира, глядя, как Радищев3,Ваш родственник (и сам в душе палач),Пьет пиво и кричит «Эван-эвоэ!»Как Лева Лунц почесывает челюстьСлегка испорченную. Как старик ЗамятинЖует мундштук с английскою улыбкой, —Я произнес дрожа, как прокаженный:«Увы мне! Братья…» Все остолбенели —Радищев уронил котлету. ЛеваВоскликнул: «мама!»4’ засмеялась Зоя,Замятин плюнул. «Братья!» — я заплакал.«Чукоккала лежит в моей квартире,Нечаянно покинутая. Фреры!5«Экрир е дифисиль!»6 И трудноСлужить безукоризненно. И яОбычно аккуратный — опозорен!»Умолкли все. И в мертвой тишинеСтучали слезы в грязные тарелки.И вдруг М. Л. Слонимский,Потомок Венгерова, Вестника ЕвропыИ Стасюлевича7, заговорил, качаясь:«Мы возьмем бумажки и напишемСлова для Лунца лестные. И завтраВ Чукоккалу их, поплевав, наклеим». —Восторженные вопли! — и котлетаИсчезла в пасти сына вашего. И ЛеваСказал: «Не надо мамы!» И опятьЗамятин улыбнулся по-английски.

Все. Дорогой учитель! НеужелиЯ плохо вел себя. РукопожатьяЯ жду за мудрую лукавость. Dixi8Ваш верный ученик

Евгений Шварц.

<Примечания К. И. Чуковского:>

1 Гацкевич — впоследствии жена одного из Серапионов, Николая Никитина.

2 Харитон — Лидия Харитон, постоянная участница собраний Серапионов.

3 Радищев — ранний псевдоним моего сына Николая Чуковского.

4 В студии часто дразнили Лунца, который по молодости лет, говоря о литературе, постоянно ссылался на авторитет матери. Мне запомнилось насмешливое двустишие Владимира Познера:

А у Лунца мама есть.Как ей в студию пролезть?

5 Фреры — русифицированное французское слово «братья».

6 «Экрир е дифисиль» — «Писать трудно» (франц.). По словам Горького, девиз Серапионовых братьев, которым они приветствовали друг друга при встречах.

7 Отец Михаила Леонидовича Слонимского был известный публицист, сотрудник «Вестника Европы», выходившего под редакцией М. М. Стасюлевича. Дядей М. Л. Слонимского был профессор-литературовед Семен Афанасьевич Венгеров.

8 Dixi — я сказал (латин.): употреблялось древними римлянами в конце письма или речи.

Щур

А в июне же 1923 года Евгений Шварц, пригласив с собой Михаила Слонимского, с которым из серапионов наиболее сдружился, поехал на Донбасс, на соляной рудник имени Либкнехта под Бахмутом, где в ту пору работал Лев Борисович. Подкормиться.

— Нищий, без всяких планов, веселый, легкий, полный уверенности, что вот-вот счастье улыбнется мне, переставший писать даже для себя, но твердо уверенный, что вот-вот стану писателем, вместе с Мишей Слонимским, тогда уже напечатавшим несколько рассказов, выехал я в Донбасс. Весна была поздняя. Несмотря на июнь, в Ленинграде (тогда Петрограде) листья на деревьях были совсем ещё маленькие… Дорогу не помню. Помню только, как наш поезд остановился на крошечной степной станции Соль, в двенадцати верстах от Бахмута. Мы вылезли. Нас встретил папа, которому в те дни было сорок восемь лет. Его густые волосы были подернуты сединой. Бороду он брил, так как она и вовсе поседела, но усы носил — их седина пощадила. Я с удовольствием издали ещё, высунувшись в окно, узнал стройную, высокую, совсем не тронутую старостью отцовскую фигуру. Мы не виделись с осени 1921 года. Он мне очень обрадовался. Приезд Слонимского, о котором я не предупредил, его несколько удивил, но даже скорее обрадовал, — писатель! Папа был доволен, что я приблизился к таинственному, высокому миру — к писателям, к искусству… Поэтому Миша, представитель религиозно-уважаемого мира людей, «из которых что-то вышло», тоже обрадовал папу своим появлением у нас в доме. И вот мы сели на больничную бричку, запряженную двумя сытыми конями, и поехали на рудник. Степь ещё зеленая лежала перед нами. И на меня так пахнуло Майкопом, когда увидел я дорогу за станцией. Пожалуй, тут дорога была более холмистой. Ехали мы среди травы, которую солнце ещё не выжгло. Кобчики носились над степью. Все это вижу так ясно, что не знаю, как описать… Привезли нас в белый домик, где у отца была квартира. Две комнаты и кухня…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});