Евгений Шварц. Хроника жизни - Евгений Биневич

И, однако, непишущий ещё Евгений Шварц часто присутствовал на таких сборищах, куда строгие серапионы допускали далеко не всех. Правда, он в основном сидел где-нибудь в сторонке и помалкивал.

Подчас в Доме искусств не бывало света, как, собственно, и во всем городе. Кино было посмотреть негде. Тогда было решено выпускать свои «фильмы». Вместе с Зощенко и Лунцем Шварц сочинял сценарии для них. Народу на эти представления собиралось множество — писатели, художники, музыканты. Появились «боевики» — «Фамильные бриллианты Фомы Жанова», «Женитьба Подкопытина», где под гоголевские характеры Шварц ехидно подставлял сидевших в зале. Но никто не обижался, даже Зощенко, которому он поручил роль Жевакина, как «большому аматеру со стороны женской полноты». В «Фальшивых бриллиантах» был выведен Вячеслав Иванов, у которого отродясь никаких, тем более — фамильных, бриллиантов не было, и в которых он сам исполнял заглавную роль. Зрители хохотали до упаду. И только Ахматова всегда смотрела внимательно и серьезно.

Зрителям не запомнились подробности представлений, только несколько названий да их веселая атмосфера. В основном все-таки это были импровизации. Перед началом Шварц и Лунц отходили на пять минут и решали, что сегодня будет представляться и кто будет участвовать. Никто не имел права отказаться от роли. «Немые силы природы» обычно изображала молодежь. Основными исполнителями здесь были Володя Познер, в будущем французский писатель, Коля Чуковский, сын Ходасевича Гарик и Дима, сын Форш. Ольга Дмитриевна звала их недомерками. Вот эти-то недомерки и изображали море, дельфинов и всё остальное подсобное. В «Антонии и Клеопатре» море соорудили из громадного во всю комнату ковра, оставшегося от бывшего владельца дома, знаменитого купца Елисеева. Недомерки, делая волны, ныряли под ковер дельфинами…

А в тридцатом году выйдет роман Ольги Форш о Доме искусств и его обитателях — «Сумасшедший корабль», который она считала лучшей своей книгой и в которой ей «хотелось закрепить весь путь и конец былого «русского интеллигента»». Евгений Шварц фигурирует в нем под именем Гени Чорна.

Переселяясь в Диск, как писала в нем О. Форш, «каждый писатель, кроме пайкового мешка, который нес сам, ввозил обязательно в свое обиталище на спине беспризорника или рикши из последних тенишевских гимназистов несметную кучу книг. Едва попав в угол или к писателю под постель, книги множились вроде как почкованием — обитатель сумасшедшего корабля обрастал не бытом, а книгами.

Сейчас, едва у каждого под собой оказалось собрание чьих-нибудь сочинений, пронеслась весть, что идет «любимец публики» Геня Чорн с своей труппой. Превалирование воображения перед прочим умственным багажом было в голодные годы спасительно. Геня Чорн, — импровизатор-конферансье, обладавший даром легендарного Крысолова, который, как известно, возымел такую власть над ребятами, что, дудя на легонькой дудочке, вывел весь их народ из немецкого города заодно с крысами, — Геня Чорн соорганизовал недомерков мужского и женского пола из кают Сумасшедшего Корабля. Сейчас он вознес римский свой профиль и скомандовал:

— Встреча флотов Антония и египетской Клеопатры. За отсутствием кораблей и подходящих героев действие будет представлено одним первым планом — игрой восхищенных дельфинов. Дельфины, резвитесь!

Геня Чорн одним профилем возбуждал честолюбие труппы. Дельфины-недомерки, чтобы перенырнуть друг друга, в кровь разбивали носы. Пострадавших восхищенный Чорн вывел перед всеми и сочувственно возгласил:

— Почтим плеском ладоней героев труда!

Затем перешли к гвоздю труппы — «Посадка в Ноев ковчег и коллективное построение слона». Менее доверчивый к божьему промыслу, чем праотец Ной, Геня Чорн заявил, что в ковчег сажать будет не «пары чистых с нечистыми», как до революции было принято, а созвучней эпохе — для защиты ковчега в него первыми сядут войска.

Сам ковчег объявлен невидимкой, как приставший к пристани на реке Карповке у Дома литераторов, — но парад погружаемых войск был вострублен. Потопала тяжко пехота, резвей — кавалерия и, наконец, несколько непристойно подчеркнувшая свой род оружия артиллерия. Публика развеселилась и, сидя на энциклопедическом, как на былом мягком, писатели ждали, как дети, каким образом Геня Чорн введет нерассыпанным в узкие двери уже громко трубившее хоботом коллективное построение слона».

А ещё через двадцать пять лет, в 1956-м, Евгений Львович получит поздравление с шестидесятилетием, подписанное Ольгой Дмитриевной Форш и Форш-дельфином. А уже после того, как Шварца не стало, она печалилась, что его образ в романе «едва намечен, в нем ни в какой мере не выражены душа, талант и ум Жени Шварца, о чем я глубоко сожалею».

Довольно часто можно было встретить Шварца и в «Звучащей раковине». Когда идешь по улице Рубинштейна к Невскому, перед глазами на противоположной стороне проспекта стоит дом, на верхнем этаже которого находилась мастерская фотографа-художника Моисея Соломоновича Наппельбаума. Рядом с громадным окном — длинный балкон. Бывавшие там рассказывали, что, выходя на него вечером, любовались закатами просматриваемого до самого Адмиралтейства Невского. Старшие дочери Наппельбаума Ида и Фредерика, ученицы Николая Гумилева, устраивали здесь поэтические вечера. «Серапионы-прозаики относились к наппельбаумовским сборищам презрительно и не посещали их, — напишет много лет спустя Николай Чуковский. — Но серапионы-поэты, Полонская и Тихонов, приходили каждый понедельник. (…) Стихи читало человек тридцать. Но по-настоящему волновали слушателей только пятеро — Тихонов, Вагинов, Рождественский, Кузмин и Ходасевич. (…) Гостей угощала Фредерика. Тоненькая, стройная, с негромким мелодичным голосом, с прелестными руками и ногами, она появлялась в комнате, где происходило чтение, неся тарелку, в которой лежали бутерброды с прозрачными ломтиками сыра. Она подходила по кругу к каждому и предлагала взять бутерброд. В этом и состояло угощение, которое Наппельбаумы предлагали большинству своих гостей. По тем временам это было немало, если принять во внимание, что гостей собиралось человек тридцать-сорок».

В 1922 году Дом искусств был закрыт. Писатели разбрелись кто куда. «Звучащая раковина» Наппельбаумов просуществовала до 1925 года, но к концу 1922-го она тоже начала приходить в упадок. Был расстрелян Гумилев, уехали Ходасевич, Одоевцева, Георгий Иванов, Адамович и другие. Одним из последних, вероятно, вечеров стало чествование в связи с 20-летием писательства Михаила Кузмина в 1925 году.

Ида Моисеевна подарила мне групповую фотографию (новодел) этого вечера, снятую её отцом. На ней в центре — юбиляр, справа от Кузмина Анна Радлова, не спускающая с него глаз, слева — Вс. Рождественский. Над этой группой — Анна Ахматова и Мих. Лозинский. У ног Кузмина сидят Ида Наппельбаум, Юрий Юркун и Александр Введенский. Если смотреть на фотографию, то слева сидит Фредерика Наппельбаум и Конст. Вагинов, а справа стоят Ник. Клюев и К. Федин. А над ними Серг. Радлов, Евг. Шварц и Ник. Чуковский, шевельнувшийся, когда сработал затвор аппарата. Все мужчины в темных костюмах и при галстуках (кроме Клюева), и только один — Шварц — в толстовке.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});