Широкое течение - Александр Андреев

— Что с вами? Вы не заболели?

— Я не спал всю ночь, — сказал он взволнованно. — Читал. Эх, Таня, какой это был человек, этот Мартин… Как он шел, как добивался своего!.. И какие сволочи были вокруг него. Такого человека погубили!.. Взял бы да и задушил их своими руками.

Таня коснулась пальцами его руки и улыбнулась:

— Я знала, что эта книжка у вас. Я была уверена, что она вам понравится. Вы немножко похожи на него.

— Что вы! — смутился он. — Скажете тоже!..

Антону было приятно, что Таня, такая умная, красивая, уделяет ему столько внимания…

Вот и сюда она пришла именно с ним, и вместе они в молчании стоят перед картинами.

Бет незнакомая разбушевавшаяся морская стихия, грозная и притягательная, высокие водяные валы, пенистые брызги, обломки разбитого корабля, темная и страшная пучина. А рядом спокойная, мечтательная лазурная гладь, возбуждающая неосознанные желания ехать куда-то далеко-далеко…

А вот мальчик-подмастерье в рваном фартуке, босой, с нечесаной головой, вышел в сени к матери и с жадностью схватил принесенный ею калач. Что-то заныло в груди при виде этого паренька; вспомнил ремесленное училище и себя в новенькой форме со светлыми пуговицами, совсем не похожего на этого… Другое время!

— Смотрите сюда, — сказала Таня. — Это Максимов. «Все в прошлом». Как верно назвал художник свою картину: действительно, все в прошлом… А какие, должно быть, были приемы гостей, какое оживление было в саду, звучала музыка, раздавался смех — молодежь веселилась. А теперь вот молодость прошла, близких никого не осталось — все позади. И эта старая барыня доживает свой век на попечении деревенской женщины-прислуги. А барский дом, видите, обветшал, окна заколочены, — умирающая дворянская усадьба…

Антон внимательно вглядывался в изображение, и ему виделась большая, сложная, незнакомая жизнь. А Таня уже объясняла другие произведения.

— Изумительные пейзажи, взгляните. Васильев. Ему было всего лишь двадцать три года… Сколько бы он мог еще создать, если бы пожил дольше!..

Антону нравилось все, что нравилось Тане. Он повернулся и обрадовался, увидев до боли знакомое: родные белые березы, над ними хлопочут грачи, поправляя обветшавшие за зиму гнезда. Повеяло детством. Антон подвел Таню к картине Саврасова «Грачи прилетели».

— А вот это я хорошо помню. Карабкался по сучьям ветел на самые вершины. Выше гнезд забирался. Хорошо смотреть оттуда — все видно как на ладони. А деревья раскачиваются от ветра, — страшно и приятно. Лететь хотелось, честное слово! А мать стоит, бывало, внизу, упрашивает: «Слезай, Антоша, разобьешься!..» А грачи всполошились, кричат…

Антон замолчал, улыбнулся, растроганный воспоминаниями. Таня слушала его внимательно, глядела без улыбки, точно перед ней был совсем другой человек, потом заторопилась, потянула его в другие залы, — скоро начнет темнеть, а впереди еще сколько замечательного!

В одном зале Антон долго не мог стронуться с места. Он безотрывно смотрел на картину… Молодая женщина сидела на мягких подушках богатой коляски, спрятав руки в муфту, и, несколько высокомерно повернув лицо с полуприкрытыми глазами, поджидала спутника: вот сейчас он подойдет, молодой, мужественный, вскочит в коляску, раздастся гулкий цокот копыт, и они умчатся в туманную даль проспекта. Под картиной на медной пластинке подпись: «Неизвестная».

— Она мне известна, — сказал Антон, повернувшись к Тане. — Это вы, Таня, она очень похожа на вас…

— Вы забыли сказать «честное слово», — улыбнулась Таня, польщенно краснея.

— Честное слово, — подтвердил он. — Только вы красивее этой, теплее.

— Я знаю, что это неправда, — ответила Таня и просунула руку ему под локоть. — Но мне все равно приятно… Можете почаще говорить, что я красивая, милая и что я вам нравлюсь.

— Вам это приятно?

— Увы, как всякой женщине.

Они прошли в другой зал и там встретились с Семиёновым. Откинув назад голову и прищурив глаза, он стоял перед картиной Федотова «Сватовство майора» в глубоком и важном раздумье и изредка что-то заносил в маленькую книжечку.

Увидев Таню, он встрепенулся, шаркнул ногой и, очутившись возле нее, заговорил:

— А я звонил вам утром; соседка ответила, что вы ушли, а куда, не сказала. Мне стало грустно, как всегда, когда я слышу по телефону не ваш голос. Я начал размышлять, как Шерлок Холмс; где вы можете быть в зимний, хоть и воскресный, но серый день? На всякий случай справился у Фирсоновых — не заходила и не звонила. И чувство подсказало мне пойти сюда, и оно не обмануло; вы здесь, передо мной. Судьба, Татьяна Ивановна!

— Вы, видно, частый гость здесь, — заметила Таня.

— Не гость, а свой человек, — поправил он. — Человеку необходима духовная пища, быть может, в большей степени, чем пища физическая, кухонная. — Иван Матвеевич нетерпеливо похлопал записной книжечкой о ладонь левой руки; Антона он не замечал, хотя тот стоял рядом с Таней.

И когда кузнец отошел, Семиёнов спросил Таню шутливо:

— Уж не увлечены ли вы, Татьяна Ивановна? Или это благодеяние богатого, который делится щедростью душевной с более бедным? Это должно льстить самолюбию женщины. Вы случайно встретились здесь?

— Нет, он просил проводить его.

— Может быть, вы и в балет его поведете?

— Может быть.

— Бот как! Я частенько стал видеть вас вместе — это наводит меня на некоторые размышления, — предупредил Иван Матвеевич и погрозил ей пальцем. — Разбирается ли кузнец в живописи?

— Трудно сказать: он здесь впервые, — ответила Таня. — Но при виде каждой картины сильно и как-то по-детски переживает. Это интересно наблюдать.

Семиёнов придвинулся к Тане, взял ее под руку и спросил, понизив голос:

— Когда мы увидимся еще?

Таня нахмурилась.

— Мы видимся с вами каждый день, Иван Матвеевич, — ответила она уклончиво.

— Встречи на работе не в счет, — возразил Семиёнов. — На работе мы другие люди, и я не вижу в вас тон женщины, какую вижу, скажем, сейчас. Встречи наедине, Татьяна Ивановна, обновляют чувства. Да и обстановку менять полезно…

— Телефон мой вы знаете — звоните.

Семиёнов усмехнулся, скрывая обиду.

— Звоните, когда меня дома не будет, да? Вы неуловимы, как ветер.

Антон стоял неподалеку от них, смотрел на какую-то картину и ничего не видел, будто ее застлал туман. Как было хорошо пять минут назад и как тоскливо, пусто сейчас! И надо же было появиться здесь этому Семиёнову!.. Конечно, ей интереснее с ним, он «свой человек» здесь. А Он, Карнилин, только грачей и может объяснить. «Пусть они остаются, а я уйду», — решил Антон, приблизился к ним и проговорил, виновато улыбаясь:

— В голове у меня винегрет, Таня. В глазах рябит, в рисках застучало, честное слово. Я уйду. Я совсем забыл, что у меня уроки не приготовлены. В другой раз лучше приду…

— Я тоже иду, — поспешно отозвалась Таня. Они простились с Иваном Матвеевичем и вышли.

Серые зимние сумерки сеяли сухой и мелкий снег, с реки в переулок дул холодный ветер, с шуршанием гнал по мостовой змеи поземки. В тусклом небе за рекой зажглись красные звезды. Антон поднял воротник, сунул руки в карманы пальто.

— Спасибо, Таня, что вы согласились пойти со мной. Один я когда бы еще собрался!

Таня прятала лицо в воротник котиковой шубки, виднелись лишь одни глаза.

— А вы не соглашались! — упрекнула она, просияв. — Иван Матвеевич спрашивает, не поведу ли я вас в балет.

Антон приостановился.

— Он так сказал? Ишь ты! Значит, он считает, что балет не для нас? А мы пойдем, Таня, обязательно пойдем!

…Антон и Таня все сильнее привязывались друг к другу. Он по-прежнему был почтителен и робок с нею, покорно следовал ее советам, смущался своей неловкости. И все чаще улавливала она в его взгляде сдержанное, какое-то благоговейное восхищение ею, которое говорило об искренней силе его чувства. Это возвышало ее в собственных глазах и пугало. Она видела, какие нераскрытые богатства таятся в его душе, и понимала, что наступит момент, и перед нею встанет во весь рост человек, могучий, цельный, широкого размаха, и заранее страшилась этого человека — страшилась и ревновала. Она подозревала, что любовь Антона к Люсе Костроминой, первая и пылкая его любовь, не прошла. В том, что Антон и Люся избегали друг друга, а находясь вместе, смущались, Таня улавливала что-то недосказанное, затаенное — и тревожилась. Но временами она отмечала неподдельное равнодушие Антона к девушке, и это ее успокаивало.

И сегодня в Большом театре, когда потухли хрустальные люстры и зазвучала музыка, Таня доверчиво вложила свою руку в руку Антона.

Вот он, любимый Антоном знакомый вальс, не раз слышанный им по радио!.. Сколько живописных красок, сколько веселья! И какие красивые, плавные, ритмичные движения!.. Эти подчиненные музыкальному ритму движения были близки и понятны Антону: у молота во время работы им руководил тот же неуловимый внутренний музыкальный ритм; он усмехнулся этому непрошенному сравнению.