Кишиневское направление - Виталий Гладкий

Правда, гостинцами солдатиков все же привечали. В основном это были фрукты – яблоки и груши. Год на это добро выдался урожайным, и бабки только успевали передавать полные ведра с краснобоким наливным угощеньем в крепкие солдатские руки.

На станции сошли только двое – капитан и старшина. Едва они ступили на перрон, как горящие надеждой взоры всех женщин обратились в их сторону. Что касается молодок, то у тех и вовсе оборвались сердца, рухнули в какие-то космические глубины – и капитан, и старшина были писаными красавцами. По крайней мере так показалось женщинам.

Возможно, этому восприятию поспособствовали многочисленные ордена и медали, которые едва помещались на груди бравых воинов. В их сиянии русоволосый капитан и цыганистый с виду старшина виделись едва не полубогами войны. Тем более что ни роста, ни стати им было не занимать.

– Счастливые… – с тоской прошептала молодица в черном цветастом платочке; с мая сорок пятого не было такого дня, чтобы она не приходила на станцию встретить очередной эшелон.

Этот шепот пронесся над толпой как тихое дуновение ветерка. И все сразу поняли, кто именно счастлив – те женщины, которые дождались двух таких соколов.

– Бабушка, скажите, пожалуйста, как добраться до Бережков? – спросил капитан у старушки, которая стояла немного в стороне от остальной массы женщин.

Он был совсем еще молод, но в его ладно скроенной фигуре уже чувствовалась мужская сила, а крепкие мозолистые пальцы могли завязать в узел толстый гвоздь.

– А вон тудой идить, – показала старушка. – Тилько до Бережкив далэко…

– Ничего, мы дойдем, – бодро сказал капитан. – Мы привычные…

Забросив за плечи туго набитые вещмешки, капитан и старшина размеренным, но быстрым шагом пошли по дороге, на которую указала старушка.

Все пристанционные пути были забиты разбомбленными составами с немецкой техникой. Но теперь она годилась лишь на металлолом.

– Да-а, – протянул старшина, – неплохо поработали наши летуны… Я всегда им завидовал. Одна бомба, точно положенная в цель, – и Гитлер капут, двух-трех взводов фрицев как не бывало. «Чому я нэ сокил, чому нэ литаю…» – затянул он украинскую песню.

– Ну, мы, Иван, тоже кое-что сделали, – возразил ему капитан. – И немало… – Он невольно прикоснулся к своим наградам.

– Эт точно, командир… – Старшина весело подмигнул. – Приеду домой, налеплю из глины фрицев, – тех, кого лично отправил на тот свет; я почти всех их помню – обожгу фигурки в печи, и выставлю на полку в сарае, возле свиней. Думаю, этих жмуриков на батальон наберется.

– Зачем?

– А ежели кому-нибудь из-за бугра захочется еще раз проверить нас на прочность, то приведу этих сукиных сынов в свой свинарник на экскурсию. Гляди, ума у них и прибавится.

– А почему фигурки поставишь именно в свинарнике?

– Потому что только у свиней есть неистребимое желание совать свое рыло в чужой огород.

Капитан весело рассмеялся. Старшина к нему присоединился, и какое-то время радостный смех оглашал лесную дорогу, по которой они шли в Бережки.

Казалось, что не было особых причин для буйного веселья, но это смеялась сама молодость, избежавшая лап хищного кровожадного зверя, которого капитан и старшина совсем недавно добивали в его берлинском логове. Об этом свидетельствовали совсем новенькие медали «За взятие Берлина», искрящиеся мелкой латунной зернью.

Это были Маркелов и Татарчук. Старшина уволился из армейских рядов вчистую, а капитана не отпустили, лишь дали месяц для отдыха. В разведотделе армии ему намекнули на какую-то новую деятельность по его фронтовой «специальности», и пока ехали в эти края, Маркелов терялся в догадках.

Разведчики решили навестить деда Петра Пригоды, своего погибшего друга, чтобы передать старику личные вещи внука и кое-какие документы. Так они договорились еще в 1943 году: если кому-нибудь из них будет не суждено дожить до победы, то родным об этом сообщат кроме военкомата с его похоронками и фронтовые товарищи.

Миссия была тягостной, и Маркелов, и Татарчук это хорошо понимали, но не сдержать слово не имели права…

Хату Петра Пригоды разведчики нашли не сразу. Конечно, Петро много рассказывал о своем селе, но оно так изменилось за годы оккупации, что, пожалуй, и сам Пригода мог его не узнать.

Село почти полностью было сожжено карателями и напоминало кладбище, где вместо надгробий торчали печи с трубами. Лишь в центре каким-то чудом уцелели школа (вернее, ее стены; они были кирпичным, очень толстыми и прочными, дореволюционной постройки) и церковь; снаряд прошил ее насквозь, но внутри не взорвался.

Что касается хаты Пригоды, то немцы, наверное, вообще не приняли ее за жилище, настолько старой она была, а потому пожалели порции зажигательной смеси из огнемета. Если на хату смотреть с расстояния в сто – сто пятьдесят метров, то она казалась замшелым холмиком, потому как стояла на спуске к реке и была закрыта кустарником. А ежели отойти чуть дальше, то и вовсе виднелся лишь дымоход, напоминающий трухлявый пень на пригорке.

И все же село подавало признаки новой жизни. Кое-где дымили временные жилища – землянки, по улицам бегала немногочисленная голопузая ребятня, а возле некоторых хат уже бойко стучали топорами плотники – в основном старики и подростки. Маленькая девчушка семи-восьми лет гнала на выпас козу. По тому, как она нежно с ней обращалась, сразу становилось понятно, что эта рогатая непослушная животина – главная кормилица в семье.

Но наиболее пострадавшая от фашистских захватчиков главная улица, по которой шли бывшие разведчики, в основном была безлюдной. Может, потому, что люди работали на полях, наверстывая упущенное за годы оккупации. Так что разведчиков сопровождал только конопатый пастушок, малец лет пяти, лихо управляющийся при помощи длинной хворостины с небольшим стадом гусей – гнал их к реке.

Разведчики выбрали его в качестве провожатого – чтобы не скучно было идти, одарив большим куском сахара.

Пацан был в таком восхищении от своей миссии и от столь ценного лакомства, которого он, пожалуй, еще и не едал в своей короткой жизни, что лишился дара речи. Пастушок заговорил лишь тогда, когда разведчики подошли к хате деда Макара. При этом он сподобился лишь на один жест (ткнул пальцем в сторону покосившихся ворот) и на одно-единственное слово:

– Тама…

Дед Макар в глубокой задумчивости ковырялся возле поленницы – складывал дрова. Он оказался в точности таким, каким его описывал Петро: худощавым, жилистым и, несмотря на годы, быстроглазым. На нем была изрядно застиранная сорочка из комплекта солдатского исподнего, ватная безрукавка и широкие шаровары, все в заплатах.

Услышав шаги, дед Макар вздрогнул, резко поднял голову и посмотрел на разведчиков таким острым взглядом, что у Татарчука вдруг засосало под ложечкой. Так у старшины всегда случалось, когда ему грозила смертельная опасность.

«А дед-то непрост, далеко непрост… – подумал Татарчук. – Зуб даю, как говаривал Коля Ласкин, что старый Пригода не только партизанил, но еще и слыл за снайпера в партизанском отряде…»

О том, что он воевал в партизанах, дед довольно скупо сообщил внуку в письме, которое отправил на фронт едва деревню освободили советские войска. Что касается Петра, то он писал ему почти каждую неделю, хотя его родное село и было под оккупацией, и когда наконец заработала почта, дед Макар получил целый мешок солдатских писем-треугольников, откуда и узнал адрес полевой почты внука.

– Здравствуйте! – сказал Маркелов и, по устоявшейся привычке, козырнул.

– Здоровеньки булы, хлопци, – сдержанно ответил дед Макар.

Сдержанность старого партизана происходила не от его неприветливого характера. Дед Макар уже почти год не получал весточек от внука. Петро как в воду канул. Но и похоронка на него не приходила. Поэтому дед Макар утешал себя мыслью, что внук выполняет какое-то секретное задание, потому что Петро не удержался и весьма прозрачно намекнул в одном из писем на свою фронтовую «специальность».

«Разведка, есть разведка… – думал дед Макар, в который раз перечитывая длинными зимними вечерами при свете каганца письма внука. – Мне ли этого не знать…» Партизанские разведчики иногда пропадали месяца на два, их уже начинали считать погибшими, а они все-таки возвращались живыми и здоровыми, с массой ценных сведений.

Поэтому нежданный визит боевых офицеров заставил старое сердце тревожно сжаться, и деду вдруг захотелось срочно присесть на колоду, потому что ноги почему-то стали ватными. Но он стойко выдержал искус, лишь оперся рукой на козлы для распиловки бревен.

– Проходьтэ, будь ласка, – пригласил дед Макар разведчиков. – Вы по дилу, чы як?… – помимо воли вырвался у него вопрос.

Маркелов мысленно взмолился: «Матерь Божья! И как теперь, и что теперь ему сказать?…» – но старался выглядеть спокойным. Что касается Татарчука, то Иван резко помрачнел и опустил голову, старательно избегая взгляда старого Пригоды. Душа старшины в этот момент залилась слезами.