Семейный круг - Андре Моруа

Бёрш принял печальный, строгий и глубокомысленный вид, какой принимают богачи, когда у них просят денег.

— Мадам… благодарю вас за откровенность, — ответил он. — Она мне по душе. Я буду так же откровенен. Все финансисты, с которыми вы виделись, считают, что предприятия господина Ольмана надо поддержать? А я придерживаюсь иного мнения.

— Однако… — начала она.

Его широкая рука с короткими пальцами оперлась на стол.

— Позвольте, мадам. Вы очень умны, я знаю, но у меня есть некоторый опыт, и я могу кое-что вам разъяснить в этом вопросе… Почему возник кризис? Потому, что слишком много и без достаточных оснований кредитовали, поддерживали искусственный уровень цен и тем самым поощряли выпуск продукции, значительно превышающий спрос. Что может приостановить развитие кризиса? Ликвидация избыточных производителей, — тех, которые наименее способны к борьбе. Все предыдущие кризисы изживались именно таким путем. Наступает момент, когда, как выражаются, рынок оказывается «оздоровленным» и когда крепкие организмы, устоявшие против эпидемии, вновь получают возможность нормально дышать… Хорошо. Что же предлагают ваши друзья? Что вообще делают последние два года? Спасают то, что нежизнеспособно. Это напоминает такого лесничего, который ни за что не соглашается спилить хотя бы одно дерево… Теперь стоит только какому-нибудь субъекту натворить всякого вздора, отправляются к председателю Совета министров и говорят: «Не может ли правительство оказать помощь?..» А что получается в результате? Получается, что кризис продолжает развиваться… Как это отразится на будущем? Вот как: люди совершенно утратят способность самостоятельно управлять своими делами и правильно размещать капиталы… Да и зачем им заботиться? Никто никакой ответственности уже не несет. Тут можно провести сравнение с человеком, у которого болит печень; представьте себе, что врач даст такому больному лекарство, благодаря которому он перестанет чувствовать припадки… Что из этого получится? Больной будет наедаться всякой дряни, а в один прекрасный день — крышка! Так вот, мадам, я — пассажир корабля, именуемого «Капитализм», и у меня нет ни малейшего желания видеть, как этот корабль потонет.

Дениза, по обыкновению, слушала, как внимательная ученица.

«Неисправима! — думала она. — Как только мне начинают излагать какую-нибудь теорию — я перестаю рассуждать…»

— Отлично понимаю, — сказала она, — но дела моего мужа…

Тяжелая рука вновь опустилась на стол.

— Ваш муж, мадам… простите меня за резкость… Я его хорошо знаю. Это порядочный человек, труженик, но человек, не умеющий ответить: «Нет». Это человек, не умеющий, взглянув на счет дебитора, сказать: «Больше ни гроша!» Он не обладает ясным умом, это ум, осложняющий самое простое дело множеством грандиозных и невыполнимых затей… Это фантазер; он усеял Африку плантациями без единого деревца, гостиницами без постояльцев, рафинадными заводами без сахара, копями, непригодными для эксплуатации, которыми он увлекается только потому, что они туземные… А ведь залежей, которые могут прокормить рабочую силу, состоящую из рабов, недостаточно для питания большого современного предприятия… Я ничего не имею против вашего мужа, мадам, но он — поэт, а не делец… Кроме того, мадам, позвольте вам сказать, поскольку он ваш муж… и это для него большое счастье, ибо вы очаровательны, но в то же время и большое несчастье, потому что у вас тоже имеются идеи, политические и иные… Вы не раз оказывали ему весьма плохие услуги… Кредитование Германии, займы Восточной Европе… Я помню, с чего это началось, я тогда еще работал в банке… Эти идеи исходили от вас.

— Да, конечно… Но разве я была так уж не права, господин Бёрш? Разве не следовало что-то предпринимать? Какая нам будет польза от того, что удастся сохранить во Франции относительно спокойный островок, если нас захлестнет, затопит всеобщий шторм? Если все вокруг погибнет, неужели вы думаете, что мы уцелеем?

— Мадам, — возразил Бёрш, — я избегаю обсуждать такого рода вопросы с женщинами… Однако, если хотите знать мое мнение, то — нет, не надо было ничего предпринимать, во всяком случае, в сфере экономической, потому что здесь все грандиозные планы терпят крах. Ничем нельзя подменить общественное мнение и труд людей. Америка и Англия оказали сквернейшую услугу Германии, внушив ей иллюзию кредита… Восстановление Германии? Да, это дело чрезвычайно важное. Да, я сочувствую ему. Но это дело самих немцев — и никого более. Вне этого — нет спасения.

Он посмотрел на часы.

— Напрасно я заговорила об этой стороне деятельности Эдмона, — сказала она. — Она вас не может интересовать. Вопрос, который я хотела задать вам, идя сюда, проще… Согласитесь ли вы занять нейтральную позицию, если министерство сделает попытку «восстановить» банк Ольмана?

Бёрш смягчился; он рад был, что высказал свою принципиальную точку зрения женщине, которая некогда была его противницей.

— Вы сами понимаете, что мне отнюдь не доставляет удовольствия быть свидетелем того, как терпит крах старинная фирма, носившая одно время мое имя, — ответил он. — Кроме того, в одном пункте вы вполне правы: если ликвидацию произвести миролюбиво, это будет для всех гораздо выгоднее. Я ознакомился с балансом; капиталы вложены также и во многие промышленные предприятия, а такое предприятие — завод, оборудование — всегда представляет какую-то ценность, какой-то «х». Если предприятие приостановить — оно сразу превращается в лом, и тогда при ликвидации можно получить лишь десять или пять процентов.

Она почувствовала, что надо молчать и ждать. Он снова положил руку на стол и взглянул на часы.

— Вот что, — сказал он в заключение, — передайте Лотри, что завтра утром я заеду к нему… Может быть, удастся сговориться.

Выйдя от Бёрша, Дениза прошлась по парку Монсо. На скамейках сидели старики с газетами в руках. Дети играли в лошадки. Самые маленькие строили из песка крепости. Ей вспомнился сад Сольферино в Руане, по которому она проходила, возвращаясь из лицея на улицу Дамьет. Жизнь идет своим чередом. Она посмотрела на часы. До обеда еще два часа. Она подозвала такси и поехала к Менико, своему любовнику.

XV

Банк Ольмана был спасен. Все уцелевшие банки волей-неволей выделили требуемые миллионы. Министерство финансов опубликовало сообщение, в котором приветствовало это «единодушное проявление солидарности». Личное состояние Эдмона Ольмана почти целиком пропало, но так как его поведение в дни кризиса было безупречным, кредиторы сами предложили ему остаться во главе нескольких предприятий; поэтому образ жизни семьи Ольманов, и прежде довольно скромный, почти не изменился.

Июль стоял дождливый, прохладный, и Париж был окутан печалью и мглой. Безработица росла. Вслед за германской маркой у финансистов стал вызывать тревогу фунт стерлингов. Сильнейшие грозы покрывали аллеи Булонского леса жесткими белыми градинами. Дениза Ольман попросила Бертрана Шмита сходить с нею в кино. Они отправились на американский фильм. Грузовики с пивом мчались ночью по какой-то нью-йоркской улице, под эстакадой надземной железной дороги. Раскрывались огромные ворота тюрем. Револьверные выстрелы — легкие, сухие — почти совпадали с ритмом джаза. Шумела ярмарка, волны разбивались о скалы, грохотали самолеты. Бандиты в смокингах, высунувшись из роскошных автомобилей, обстреливали девушек пулеметной очередью. В антракте Дениза и Бертран разговорились.

— Если бы вы только знали, до чего я устала, — говорила Дениза. — В дни волнений мне на минуту показалось, что моя жизнь наконец-то приобретет какое-то величие. Правда, уверяю вас, мне было удивительно радостно бороться рядом с мужем. Я почти что желала полного разорения, которое заставило бы меня и детей зажить обыкновенной, суровой жизнью… А потом ничего не случилось. Никогда ничего не случается. Как говорит противный Бёрш: «Теперь всех спасают». Даже крушение и то становится чем-то посредственным, умеренным. Меня по-прежнему приглашают на обеды. Бёрш присылает мне цветы. Эдмон смиренно соглашается находиться «под наблюдением». Он рад тому, что разорение сблизило нас, как некогда сблизила болезнь… А мне хочется куда-то бежать, действовать, жить. Увезите меня куда-нибудь, Бертран!

— Я бы с удовольствием, — ответил он. — Да ведь это продлилось бы лишь недели две.

— Почему?

— Потому, что вы меня не любите; потому, что я люблю Изабеллу; потому, что…

— Вот видите — и вы, как все, рассчитываете, прикидываете… А впрочем, вы правы.

У них за спиной мужчина и женщина вполголоса толковали о ревности.

— Думаешь, что тебя обманывают, — говорила женщина, — а оказывается, что нет; тогда проникаешься доверием, а вот это-то доверие и обманчиво.