Ты такой светлый - Туре Ренберг

меня по‐волчьи, мне этот его взгляд знаком.

– Это тот балагур, который прошлым летом заявился к вам в сад на праздник? Врач?

Я кивнул.

– Навязчивый тип. Фигляр.

Я вздрогнул, хотя и привык к отцовской манере разговаривать, прямолинейной до цинизма. Но ничего не ответил.

– Да, – вздохнул отец, – раньше все было лучше.

Отец в своем репертуаре.

– Ну не знаю, – сказал я, – ты немножко преувеличиваешь, мне кажется.

Он покачал головой.

– Нет, – сказал он, – я это и прежде говорил, и снова скажу: раньше все было лучше.

Мы оба примолкли. Я прислушивался к завываниям ветра, порывами налетавшего то с одной, то с другой стороны дома, и думал о том, что вот опять скоро наступит осенняя темень. Я теперь хуже ее переношу, чем когда молодым лосем носился по тутошним просторам.

И у нас с отцом мнения расходятся, хотя я согласен с ним в том, что люди все больше отдаляются друг от друга. Его бесят все изменения – телефонный автоответчик, всяческая… эффективизация. Пожалуй, тут он в чем‐то прав. На днях он чуть не лопнул от злости, когда мы поехали в город купить ему новые сандалии. Хочу точно такие же, как старые, сказал он, и мы на самом деле нашли пару точь‐в-точь таких же в большом торговом центре, но когда подошли к кассе, кассира там не оказалось, только сканеры для самообслуживания.

Отец шваркнул сандалии об пол и заявил, что в этом магазине он даже хлебной корочки не купит.

Теперь он отпил еще глоток кофе и повторил:

– Точно, раньше все было лучше.

Отставил чашку в сторону и кинул на меня волчий взгляд исподлобья: – Так с чего он застрелился‐то?

Я пожал плечами. Вернулся мыслями к прочитанным мной записям. Вернулся мыслями к тем шести с лишним месяцам, что мы со Стейнаром были знакомы.

– Не знаю, – сказал я.

– Какое малодушие, – сказал отец.

– Не надо так говорить, – возразил я, – не каждому удается в полной мере справиться с нелегкой работой быть человеком.

– Как ни крути, но это малодушно, – сказал отец. – А вы в своих новомодных социальных службах можете называть это как угодно.

Отец бывает очень упертым.

– Я думаю, на него накатило что‐то, с чем он не смог справиться, – сказал я.

– Оссподи, – пробурчал отец, поднимаясь. – За кофе спасибо. Я завтра утром еду в горы. Не могу тухнуть здесь и наблюдать, как мир катится в тартарары.

– Хорошее дело, – сказал я. – Не возьмешь с собой Эйольфа с Видаром, или одного из них?

Он кивнул.

– Конечно, возьму, надо их спасать, пока есть время. Но ты им передай, пожалуйста, что если они собираются тащить с собой свои планшеты, то пусть лучше остаются дома. Или дед, или проклятущие планшеты. Если они хотят добывать зверя и жить как настоящие мужчины, то незачем волочь с собой эти игрушки.

– Бу сде, – сказал я, ощутив ком в горле и не смея показать это отцу, потому что ему не нравится, что я такой размазня. Его бы просто стошнило, расскажи я ему, что никого на земле я так не люблю, как его.

Развернувшись к выходу, он остановился в дверях, переминаясь с ноги на ногу. Явно раздумывая о чем‐то.

– Что? – спросил я.

– Гм, – сказал он, вздохнув.

– О чем задумался?

– Гм, – сказал он снова. – Да нет, так. Ты береги своих, береги жену. Ты, Йорген, рохля, конечно, из песни слова не выкинешь, но ты хороший человек.

Глаза у отца заблестели, он отвернулся и решительно зашагал к своему пикапу.

– Привет им передавай! – крикнул он. – Вибеке и мальчикам привет! Завтра утром заеду!

Дверца машины захлопнулась, передние фары ярко осветили октябрьский вечер.

Времени восемь часов. Видар на тренировке, Вибеке с Эйольфом пошли навестить Рагнхильд с семьей. Даже не знаю, что и сказать, но вся эта история точно ничем хорошим для нас не обернулась. У нас с женой уже больше месяца не было отношений, не то чтобы это самое главное в жизни, но если у супругов, у которых с этим никогда не было проблем, внезапно все разлаживается, значит, в браке нет порядка. Вибеке как‐то странно на меня посматривает, кажется мне, и разговариваем мы с ней как‐то отрывисто, через пень-колоду, а не как раньше, в охотку и без усилий. Входя в комнату, я покашливаю; она хватается за карманы, ищет что‐то. Просто непостижимо, что можно так отдалиться друг от друга за такое короткое время. Я не знаю, о чем думает она, Вибеке не знает, о чем думаю я. Я не узнаю ее, и мне кажется, моя голова кровоточит изнутри. Я не узнаю нас обоих. Я много лет страшился этого, я видел, как оно бывает у других, и вот теперь… теперь я просто не понимаю, что нам делать, когда оно началось? Конечно, я не могу свалить вину за это на Стейнара, мир строится иначе, и нам его не переустроить, хотя вся эта мутота безусловно навалилась на нас после произошедшего со Стейнаром и нам остается только ждать, что же будет дальше. Наверное, мы еще увидим свет в конце туннеля. Бьерн практически выздоровел, надо мне с ним почаще видеться, смотреть матчи с участием “Вест Хэма” и смотаться зимой в Лондон. На работе я несобранный какой‐то, и хотя вроде у моих парней все норм, но Лукас явно заметил, каким я стал невнимательным, и смотрит на меня скептически. Надо мне взять себя в руки. Съезжу‐ка я в соседний поселок, навещу Лив Мерете и Магнуса. Так сложилось, что я их сейчас немножко опекаю.

Мне недостает света, который нес ты, Стейнар.

Я отправляюсь в темную бездну

беседовать в рифму

со своей хаотичной душой

The Jesus & Mary Chain[7]

Примечания

1

Мы за “Вест Хэмом” по суше и морю, // мы за “Вест Хэмом” пойдем // до победы! (англ.). – Здесь и далее примечания переводчика.

2

Я в облаках всю жизнь витаю, // Что за чудо эти облака! // Высоко летят, как мечты, летят, куда хотят, // их мой не удержит взгляд. // От меня коварная фортуна // все так же далека. // Я в облаках всю жизнь витаю. // Что за чудо эти облака! (англ.)

3

Я хочу домой, я хочу домой, “Вест Хэм” долбоебы, я хочу домой. (англ.)

4

Мы Армия жидов, мы Армия жидов, привет, привет, мы тоттенхэмские ребята. (Кричалка “Тоттенхэма” – англ.)

5

Сядь, если ненавидишь “Тоттенхэм”, встань, если ненавидишь “Тоттенхэм”: Яaaaaaaaaaaa! Красная