На боевых рубежах - Роман Григорьевич Уманский

— Абсолютно так, и оба Отечественной войны II степени. А вот идет и сам виновник торжества. Прошу любить и жаловать! — при этом Тандит отвешивает низкий поклон и делает нечто вроде реверанса. Мы здороваемся и поздравляем Виктора Петровича.

— Тебе, брат, везет, — говорит с нескрываемой обидой в голосе Аралов. — Опять ордена подвалили...

— Зато в любви не везет, — съехидничал Кувакин.

— Ну, хватит вам, петухи! Пошли в отдел, попьем чайку, — пригласил я своих друзей.

К чаю пришел майор Могилян и, как всегда, в веселом настроении. Оказывается, их оба батальона, его и Кувакина, передислоцируются на станцию Кущевская, поближе к Ростову, а они по пути заглянули к нам, чтобы уточнить обстановку и просто повидать друзей.

— Вся наша страна теперь на колесах, — с радостью говорит Могилян. — Кавказ полностью очищен, на Украине войска наши уже под Харьковом, в Донбасс рвутся. А мы не сегодня-завтра будем в Ростове. Не правда ли? Идет массовое изгнание фашистов с нашей территории.

— Это хорошо сказано, — поддерживает его Лосев. — Представляю, как ликует народ в тылу, особенно эвакуированные. Все они мечтают вернуться в родные места, сбросить эту проклятую светомаскировку и зажечь вновь яркие огни жизни, встретиться со своими близкими.

Лосеву не дает договорить Водянник, сидевший в углу на широкой длинной лавке и чинивший какую-то деталь двигателя.

— Я чув, що наши Сватово взялы?

— Ну и что ж из этого? Уже три дня наши войска в Сватово, — горячится непонятно почему Кувакин.

Водянник застеснялся, но все же тихо сказал:

— Поихать туда треба було б... на могилу нашего Василия и его Настеньку провидать.

— Это правда, — соглашается Лосев. — Рано ушел из жизни этот голубоглазый паренек.

Вваливается Якубов. Грязный, усталый. Его и без того худое лицо еще больше осунулось, и только живые серовато-голубые глаза дают право предположить, что майору все же меньше сорока. Особенно старит Якубова круглая сутулая спина, за которой он всегда носит чем-то набитый вещевой мешок. В отделе его называют Плюшкиным за то, что он все прячет либо к себе в мешок, либо в огромнейший, сбитый из фанеры чемодан, закрытый всегда висячим замком.

— Батайск в огне, — сообщает он своим глуховатым монотонным голосом. — Пузыревский прислал меня потеребить Берзина с его бригадой, чтобы подоспеть вовремя к форсированию Дона, а сам он с армейскими саперами обезвреживает подготовленные немцами к взрыву станционные сооружения.

— Вот это хорошие вести привез ты, старина, — отзывается Паша Аралов и начинает торопить нас: — Пойдемте, товарищи! Партийное собрание через десять минут, а опаздывать нам не к лицу.

— Да и нам пора торопиться в путь, Виктор Петрович, — напоминает Могилян Кувакину, и они, крепко пожав нам руки, уходят.

— До встречи в Ростове, дорогие друзья! — кричим мы комбатам, прощаясь с ними. 

На Южном фронте

Вчера уехал от нас в Москву Евгений Лосев. Его вызвали шифровкой к Воробьеву и, видимо, назначат на другой фронт. Уехала в свою арбатскую квартиру и забеременевшая Ольга. Накануне весь вечер просидели мы у Аралова, который, кстати сказать, за все время не проронил ни одного слова, переживая предстоящую разлуку с женой. Вначале, правда, Володя Тандит пытался расшевелить своего друга, но, убедившись в бесполезности, махнул рукой и присоединился к нашей общей непринужденной беседе, какие обычно бывают у штабных офицеров в редкие часы отдыха.

— Сила привычки, или, если хотите, привязанность, — сказал Тандит, размешивая старательно ложечкой уже давно остывший лимонного цвета чай, — великая сила. Человек не может жить один, ему всегда, как воздух, нужны люди. И как ни мала, например, наша компания, но этот небольшой коллектив вселяет в каждого из нас бодрость духа.

— Поэтому ты хочешь сказать, Володя... — начал Фомин, но его тут же перебили.

— Да, я хочу поэтому сказать, что расставаться с друзьями тяжело, тем более с людьми, подружившимися на войне. Поэт Геня Лосев был не «последней спицей в колеснице». — Обрадовавшись рифме, Тандит продолжал говорить с еще большим пафосом: — И я предлагаю навечно занести его в списки почетных членов нашей компании. А что касается Ольги — смотрите, как от счастья все лицо ее залилось краской, — и ее Павла, то договоримся так: соберемся у них на квартире, в Москве, в первое воскресенье после войны, и все вместе отпразднуем рождение нового человека.

Тандит умолк и стал с жадностью допивать остаток чая. Недолгое молчание нарушил Фомин:

— Браво, Володя, браво! Я приятно удивлен. Во-первых, потому, что вместо уезжающего поэта у нас народился новый, помните — «спица, колесница», а во-вторых — и это самое главное, — произнести такую речь после обыкновенного жидкого чая! Представляете, что бы изрек Тандит, если бы он промочил горло другой жидкостью. Пока Лосева он похоронил заживо: внес в какие-то списки на вечные времена, а потом, наверняка, в два счета разделался бы со всеми нами, не дав возможности побывать в побежденном Берлине.

Все дружно рассмеялись, и пуще всех хохотал сам Тандит, по-приятельски обнявшись с Фоминым и с «похороненным» Лосевым.

Ольга стала убирать со стола, а затем предложила спеть что-нибудь хором. Но песня не ладилась, все-таки грустно было расставаться с друзьями.

— Знаете что, — сказал я, стараясь переменить разговор и настроение, — в Москве уже переходят на новые знаки различия. В «Красной звезде» поместили групповой снимок командиров с погонами.

— Ну и как? — спрашивает Лосев.

— Здорово получается. Я думаю, что это ко многому нас обязывает.

— Представляю себе Виктора Петровича в погонах, — неожиданно замечает Ольга. — Он уже и так отпустил себе усы, как у Лермонтова, а теперь еще погоны... Эх, и сердцеед же будет!

— Ольга, вы не очень-то... — старается заступиться за своего друга Тандит. — Виктор Петрович смелый, решительный командир. Недаром его все бойцы любят. А что до его слабости к вашему полу, то это за ним числится... это верно, но ведь он так... не зло.

Мы все вновь покатываемся от хохота.

— Я же говорю