Голем и джинн - Хелен Уэкер

— Напрасно ты ей все рассказал.

— Если она станет об этом болтать, ей никто не поверит.

— Но неприятности все равно могут случиться. Что, если она придет сюда и начнет трепать языком? Или еще хуже — расскажет своим евреям из Нижнего Ист-Сайда, что встретила ужасное и опасное существо, которое живет среди сирийцев на Вашингтон-стрит?

— Тогда мы посмеемся и скажем, что она свихнулась.

— Ты собираешься смеяться над целой толпой?! Собираешься смеяться, когда будут грабить магазин Сэма и поджигать кофейню Фаддулов?!

— Но с какой стати они…

— Им не нужны причины! — сердито крикнул Арбели. — Как ты не понимаешь? Людям не нужны причины, чтобы творить зло, — им достаточно повода! Ты живешь среди добрых, работящих соседей, а твое легкомыслие может навлечь на них беду. Ради бога, не порти им жизнь из-за своих прихотей!

Его горячность поразила Джинна. Он никогда не видел Арбели таким сердитым.

— Ладно, — сказал он, — я прошу прощения и никогда больше туда не пойду.

— Хорошо, — кивнул Арбели, удивленный такой неожиданной покладистостью. — Очень хорошо. Спасибо.

И они вернулись к своей работе.

Через несколько ночей в городе случился первый настоящий снегопад. Джинн стоял у окна и смотрел, как беззвучно исчезает из виду город. Он видел снег и раньше: сухой и колючий, несущийся по земле в пустыне, и белый, сияющий на вершинах гор. Но этот снег смягчал все, к чему прикасался, и закруглял прямые линии домов и крыш. Джинн дождался конца снегопада и вышел на улицу. По нетронутому белому ковру он отправился в порт.

Суда у причалов покачивались на черной воде. Их палубы и снасти были обведены белым. Тишину нарушали только мужские голоса и смех, доносящиеся из соседнего бара.

Такого покоя он еще никогда не чувствовал в этом городе и понимал, что продлится тот недолго. Утром Джинн опять будет делать сковородки и изображать бедуина — ученика жестянщика. Тайная жизнь. Он вспомнил, какую острую радость почувствовал, когда рассказал о себе той женщине. Как будто на мгновение опять стал свободным.

Иногда чей-то тихий голос шептал ему в ухо: «Глупец, почему ты не возвращаешься домой?» Но, едва возникнув, эта мысль тут же оказывалась погребенной под тысячью страхов и возражений! Даже если ему удастся пересечь океан, он не сможет вернуться в свой прозрачный дворец и в свою прежнюю жизнь в этом новом облике. Ему придется жить в большом поселении джиннов, среди своих, но все-таки отдельно от них, а они станут жалеть и бояться его, будут указывать на него непослушным детям и говорить при этом: «Держись подальше от людей, малыш, а то станешь таким же, как он».

Нет, если уж ему суждено стать чужим своим соплеменникам, лучше жить в Нью-Йорке. В конце концов он найдет способ освободиться. А если не найдет? Тогда, наверное, так и умрет здесь.

* * *

Голем, сидя у окна, наблюдала за тем, как падает снег. Холод просачивался в комнату через щели в рамах, и она покрепче закуталась в пальто. Сам по себе холод ее не беспокоил, но от него промерзала и коченела глина, составляющая ее тело, и тогда женщина становилась беспокойной и раздражительной. С недавних пор она стала носить пальто и дома, но это не очень помогало. Ноги уже начинали ныть, а ведь было всего два часа ночи.

Но снег был очень красив. Жаль, что нельзя выйти и пройтись по нему, такому нетронутому и свежему. Она представила себе могилу равви, там за рекой, в Бруклине, тоже прикрытую пушистым белым покрывалом. Она непременно навестит ее на днях, но сначала надо выяснить, как туда добраться. Ей еще не приходилось бывать в Бруклине; она вообще нигде не была, кроме Нижнего Ист-Сайда. И разрешается ли женщинам посещать кладбище? Как узнать об этом, не обнаружив своей неосведомленности?

Только после смерти равви она осознала, как мало знает о культуре людей, среди которых живет. Уже через несколько минут после ее страшного открытия соседи начали исполнять свои роли, действуя по хорошо знакомому им сценарию: привели доктора, завесили зеркала. Ее поразила тогда открытая неприязнь и негодование юноши, сидевшего над телом, и ей приятно было, что Майкла такое поведение явно возмутило, но он хотя бы знал, какие правила нарушает, а она словно двигалась впотьмах.

Майкл. Она подозревала, что даже без своей сверхъестественной способности смогла бы догадаться, о чем он хотел попросить ее тогда, в коридоре. Хорошо, что он этого не сделал. «Суди о человеке по его делам, а не по мыслям». Равви был прав: Майкл — славный человек, и она была бы рада увидеться с ним снова. Возможно, они и будут иногда случайно встречаться на улице или в пекарне. Они могут иногда разговаривать, могут даже подружиться. Она надеялась, он не станет возражать.

А жизнь тем временем шла своим чередом. На работе миссис Радзин выразила ей сочувствие и, между прочим, упомянула, что в течение семидневной Шивы мистер Радзин непременно зайдет в дом равви, чтобы принести соболезнования от их семьи. (А почему не пойдет сама миссис Радзин: потому, что женщин туда не пускают, или просто потому, что ей не с кем оставить детей? Где можно получить ответы на все эти вопросы?) Анна и миссис Радзин предложили взять на себя клиентов и кассу, чтобы Хава могла спокойно работать в глубине пекарни. Это было очень мило с их стороны, и она с благодарностью согласилась.

Работая в одиночестве, она смогла наконец подумать о событиях прошедших дней и разобраться, что из них действительно случилось, а что ей почудилось. Встреча со светящимся человеком в особенности казалась ей теперь плодом ее воображения. Он не оставил никакого реального следа своего существования, кроме того, что хранился у нее в памяти.

Она вздрогнула, вспомнив; что раскрыла ему свою тайну. Но это было выше ее сил. Он так легко и охотно поделился с ней своей, что на какое-то мгновение излишняя осторожность показалась ненужной и даже глупой. И тут он как раз спросил ее: «Что ты такое?» — и она не смогла противостоять его откровенному и жаркому любопытству.

Но она хотя бы убежала от него до того, как наделала новых ошибок. Та встреча была простой случайностью, исключением. Больше такого не повторится.

Но иногда, смешивая тесто или отсчитывая стежки, она вспоминала его и думала о том, что он сказал тогда. Что он «джинн», но кто такие джинны? И почему у него так светилось лицо? И что он имел в виду, когда сказал, что попал сюда случайно?

Иногда она даже представляла, как пойдет на Вашингтон-стрит, отыщет его и задаст свои вопросы. Но она быстро гнала такие мысли из головы. Слишком опасно было даже думать об этом.

После той страшной ночи у нее остался и еще один вопрос без ответа, и он сильно тревожил ее. Она много думала о конверте, который взяла из мертвой руки равви. Открывать его снова она не решалась, опасаясь, что уступит соблазну и развернет найденный в конверте листок до конца. Теперь она уже не была так уверена, что равви хотел отдать конверт именно ей. В таком случае он, наверное, написал бы на конверте ее имя или как-то замаскировал его содержание? Но все эти рассуждения были бессмысленными: ей уже никогда не узнать правды. Как-то она даже подумала сжечь конверт, но только крепче вцепилась в него. Что бы ни собирался сделать с ним равви, конверт достался ей, и уничтожить его она не может.

Вопрос только в том, где его хранить. В пансионе делать этого нельзя: конверт может обнаружить хозяйка или дом может сгореть. Хранить его в пекарне еще опаснее. Надежнее всего держать конверт при себе. Достав из стоящей под кроватью жестяной коробки немного денег, она отправилась в ювелирный магазин и купила там большой медный медальон на толстой цепочке. Медальон был простой, прямоугольный, закругленный по краям. Внутри у него оказалось как раз достаточно места для плотно сложенного листочка бумаги. Закрыв медальон, она повесила его на шею и спрятала под блузку. Высокий воротник скрывал цепочку от посторонних глаз, и заметить ее было почти невозможно. Вот и сейчас, глядя в окно на снег, она чувствовала холодное и таинственное прикосновение металла к своей коже. Ощущение было странным, но она уже начала привыкать к нему и, наверное, скоро совсем перестанет замечать.

* * *

В последний день Шивы Майкл Леви стоял в углу гостиной своего дяди и слушал, как снова и снова читают поминальный кадиш. Этот печальный раскачивающийся ритм звучал у него в ушах с самого дня похорон. Майкл чувствовал себя совсем больным. Он провел рукой по лбу, и тот оказался влажным, хоть в комнате и было холодно. Молящиеся стояли черной стеной, их ермолки поднимались и опускались в такт словам кадиша.

На кладбище в Бруклине, стоя у открытой могилы, Майкл наклонился, взял пригоршню холодной земли и бросил ее вниз. Мерзлые комья застучали по простой крышке соснового гроба. Сам гроб показался ему совсем маленьким и очень далеким, как будто стоял на дне глубокого колодца.