Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

ударной позиции оказывается слово «люблю» (с. 419).

Обстоятельство «до ужаса» при первом прочтении находится в слабой синтаксической позиции, его восприятие ретушировано, но именно «ужас» составит главный повествовательный мотив «ночной исповеди»: главный герой повествования окажется в прошлом сотрудником НКВД и будет проводить многочисленные аресты и допросы.

Имя героя в повести не называется, фамилия звучит только однажды — в уже приведенном подзаголовке повести: ее герой — тов. Полуболотов. Фамилия героя указывает на стремление автора определить место героя в «людской иерархии»: по (литературной) традиции «как корабль назовешь…» То есть фамилия героя оказывается в достаточной мере маркированной, «говорящей»: герой характеризуется автором как герой средний, ординарный, не — выдающийся, человек из «массы», из «гущи», из «болота» (или «полуболота»)[169]. Такова авторская «экспозиционная» пред — оценка героя, которая, однако, как показывает анализ текста, не совпадает с самооценкой героя, выявляющейся в продолжении «лирической исповеди» стрелка ВОХР. Сокращение «тов.» уточняет эпохальный отрезок жизни героя — «Сейчас у нас какой, шестьдесят шестой год, так?», с. 458). «А ведь сорок лет почти прошло!» (с. 460–461).

Несовпадение голосов автора и героя задается Кураевым в самом начале повести, уже во второй главе — собственно авторском лирическом слове (отступлении). Введенная Кураевым непосредственно после первой главы — фразы главного героя авторская речь сразу даже не распознается, кажется, что она является продолжением лирического восклицания героя. Однако стилевая строгость и стройность, некоторая сдержанность и «обезличенность» вводят в повествование идейно — смысловой камертон, который позволяет разделить зоны голоса автора и главного героя, обнаружить несовпадение в позиционировании себя героем и отношением к нему автора. Ненавязчивое зонирование голосов автора и героя — повествователя позволяет скорректировать разность между субъективностью позиции героя и объективностью его оценки автором. На формальном уровне главы, которые «наговариваются» героем, заключены в кавычки, «авторские главы» не закавычены.

Во время ночного дежурства о себе тов. Полуболотов рассказывает так: «<…> я, с одной стороны, крестьянин, конечно, а ведь с другой стороны, у меня папаша чайную держал деревенскую. Плохонькая, грязная, маленькая, тесная, вполизбы, а что делать? Сестер шесть штук ([170]), а земли — собака ляжет, хвоста не протянет… А всех накорми, всем приданое… <…> Я последний был, сестры меня „барином“ дразнили, отец сильно баловал. <…> Нас, может, и раскулачили бы <…> да Надюха к этому времени в суде секретарем работала <…> обошлось» (с. 466).

Детство кураевского героя проходит обыкновенно: «Детство — вообще — то большая радость» (с. 466), только, по словам героя, «с детства (у него. — О. Б.) к крестьянскому обиходу сердце не лежало <…> больше склонялся <…> к пролетариату» (с. 466). И еще одно важное обстоятельство из детства героя — он «в чайной отцовской только на людей ожесточился» (с. 466).

Юность героя, его служба на Балтийском флоте становится временем слияния героя с «великой эпохой»[171].

Кажется, что автор создает образ героя, который сам (а не история) определяет свою (его) судьбу. Однако герой рассказывает о том, что он был в рядах сотрудников НКВД и его «употребляли на разные дела» (с. 422). Пассивная речевая форма, используемая, как правило, в отношении к 3 лицу, в данном случае звучит в речи от 1 лица, в рассказе героя о самом себе («меня <…> употребляли»). То есть уже в самом начале повести рassivе позволяет автору акцентировать отсутствие личностного начала в герое, свидетельствовать о его зависимости от чужой воли. Еще точнее та же мысль звучит в тексте чуть позднее, в своей синтаксической неправильности усиливая акцент на смысловой правильности: «меня в разные дела употребляли» (с. 433).

Герой «ночной исповеди» тов. Полуболотов — богатырского телосложения, в нем «более ста восьмидесяти сантиметров» (с. 460), «за габариты» его часто брали в «гласную охрану»: «рост пятый, размер пятьдесят четвертый, спина, как щит у „максима“…»[172] (с. 427). Сила — «кулаком мог гвозди забивать <…>» (с. 468).

Образование, по словам героя, — «почти неоконченное среднее» (с. 429), «свое неполное» (с. 464). В этих суждениях важны два определения — «среднее» и «свое». Дело в том, что из текста становится очевидно, что образование герой получил «заочное»: «Вообще — то я <…> довольно много образования почерпнул на своей работе» (с. 442), то есть на допросах арестованных: «А самые интересные, содержательные люди, от которых я больше всего впитал в смысле образования, это были отказчики» (с. 443), «интереснейшие, можно сказать, лекции получал» (с. 444). Определение «среднее» еще раз поддерживает выбор автора (и константную характеристику героя) — изобразить «массового» героя, такого, как большинство, «слившегося со своей эпохой», среднего, срединного, такого, как все, то есть типичного советского героя в типичных советских обстоятельствах.

Типичность тов. Полуболотова, слиянность его судьбы с историей народа и страны активизирует саморефлексию героя, порождает непреодолимое желание рассказать «о времени и о себе»: «<…> сколько поучительных историй хранится под этой синей вохровской тужуркой!» (с. 423)[173].

Образ белой ночи, который открывает повествование, оказывается пограничным образом повести, вбирающим в себя составляющие различных повествовательных плоскостей текста. Оксюморонная природа определения «белая ночь» художественно осмыслена автором и включена в пространственно — временной континуум повести.

Уже в самом начале повествования, сразу после первой фразы — главы (= реплики тов. Полуболотова), автор — повествователь обнаруживает двойственную природу белой ночи: «… Ну что за чудо этот ночной свет, что изливается на всю землю разом, на все дома, мосты, арки, купола, шпили, да так, что не падает от них тени, отчего каждое творение рук человеческих встает в справедливое соревнование с подобными себе, не обманывая зрения ни солнечным блеском, ни летучей мишурой лунного сияния» (с. 419; выд. нами. — О. Б.). Не будучи еще названным в этом первом авторском пассаже, образ белой ночи формируется своими противопоставленными составляющими: «ночной», но «свет»; «солнечный блеск», но «лунное сияние»; «тени», которые не могут быть без света, но которых нет. Автор (сознательно) не называет описываемое природное явление своим именем, заставляя читателя «перешагнуть» из главы в главу, увязав воедино образ одного и того же явления, во внимании к которому сходятся автор и герой: впервые названа белая ночь тов. Полуболотовым в первой главе, а ее описание дает автор — во второй.

Образ белой ночи складывается из «волшебства», в котором «смешаются, размоются, как в затуманенном слезой глазу, граненые черты окаменевшей истории, и все растает в необъятном пространстве сошедшего на землю неба…» (с. 419). Противопоставленные, как и в первом абзаце, сущности — (в данном случае) «земля» и «небо» — оказываются слитыми воедино, растворенными друг