Курс. Разговоры со студентами - Дмитрий Крымов

кто в красных. Я бы тут подумал, чтобы довертеть это и не оставлять на полпути. Кто с кем и за что борется?

Правильная задача для сцены должна выглядеть так: вы кормили когда-нибудь голубей с лавочки, да? Вот вы кидаете им крошку, и все приходит в движение, все их сообщество, даже те, кто не видит крошку, каким-то боковым зрением, чутьем понимают, что что-то где-то происходит, и они торопятся, они приводятся в движение этим твоим жестом. Так же и правильно поставленная задача для театральной сцены, она должна иметь отношение ко всем, даже к тем, кто стоит у задней стены и внешне не участвует в событии… Игру нужно точно объяснить, и не обязательно при этом кидаться дуршлагами, это детский сад.

И ты говоришь, что вся история затеяна мушкетерами на спор? Что они продержатся час в этом дурдоме? Или они просто голодны? Петя, выбери и установи правила игры, и ты меня увлечешь и сделаешь из меня ребенка! Собственно, того ребенка, которому бабушка читала «Трех мушкетеров», и я просил еще, еще и еще, только бы не идти спать. Потому что это роман очень хороший, очень хороший.

Не делай бутафорских движений. Суть. Представь себе меня в зале, ты же не хочешь, чтобы я скептически смотрел твой спектакль. Сделай шальную игру, которая меня купит. Ну, что меня можно купить, ты же видишь? Сначала сделай простую, потом можешь ее усложнять: еще и Урганта можно ввести, который хочет взять интервью у Депардье…

Иероглиф

Или вот – Островский! Ребята как-то купили у метро такие шарики с такими пушистыми хвостиками, их если завести, то они начинают вращаться как белки – непредсказуемо. На каждом шаре написали имя одной из героинь Островского, тех женщин, которые гибнут у него в пьесах, – пять имен. И все это на зеленом поле бильярда с лузами, куда эти шары могли закатываться. Ставки делались на имена: выигрывает тот, чей шар последний останется, последний закатится. Все заплатили деньги по сто-двести рублей, вся кафедра, студенты. На экзамене это было. Мы завели эти самые шарики, и все пять начали куролесить по зеленому полю. Они, естественно, когда-то закатывались – судьба. Но мы не могли руководить этим. Это был азарт просто потрясающий. Просто как на стадионе люди смотрели. И серьезные педагоги, Олег Львович Кудряшов, Каменькович, Женовач, все смотрели на это. Это было очень интересно. И кто-то выиграл – я не помню сейчас кто…

Вот пространство Островского. И театр. Риск, игра, игра на женщин. У него же женщина – это как бы вложение денег. У него же про это. И Лариса, и Катерина. Женщина – это какой-то предмет, предмет роскоши. Все купцы стараются купить что-то, кого-то. И аналог с бильярдом – зеленое поле и шарики, и бедные женщины крутятся вот так вот. А все, все, кто заплатил деньги или кто смотрит на это, превратились в купцов, в Паратовых, в Кнуровых, в Вожеватовых, в Тихонов и Борисов. Понимаете, о чем я говорю? Примитивная игра. Примитивная и жесткая. Театр для играющих и для смотрящих.

Мне кажется, что современный театр построен каждый раз на новом типе иероглифа. Иероглиф – это игра. Я должен придумать новый тип иероглифа, чтобы перед публикой появилась какая-то магическая движущаяся скульптура, за которой бы они следили, чтобы они смотрели на ее развитие. И по жилам этого иероглифа ходят актеры, чувствуя себя полноценно при этом, чувствуя себя в игре. У актера должно быть, понимаете, чувство собаки, которой косточку кидают, – я обглодаю и мне будут аплодировать. Надо смочь совместить свой иероглиф с их интересом.

Театральная вера, она рождается через правильно найденную условность. Это очень интересное различие кино и театра. Вот в кино, Тарковский писал об этом, самое важное – создать мир, в который бы зритель поверил. Не обязательно реалистический, не обязательно это квартиры в доме, земля, лес и так далее. Это может быть совершенно условный какой-то мир, «Аэлита», «Кин-дза-дза!», я не знаю, на Марсе какие-то стрелялки на космических кораблях, но я должен верить, я должен верить в реальность этого мира. И все существование актера должно быть правдоподобным в этом созданном мире. Это должен быть цельный мир. Здесь же, в театре, создается условность. Условность на театральной сцене. Ее надо просто почувствовать и создавать условность на этих вечных театральных досках каждый раз разную, которая была бы плотью твоего сюжета, твоей темы. Это я и называю иероглиф.

Вы этих игр, про которые мы говорим, не бойтесь. Не бойтесь. Вы ребята молодые, и вам этот театр делать, который будет. Не идите по проторенным дорогам, задник, кулисы… Что-нибудь придумывайте, как с этим ягуаром в яме. Это лучше. Мы сейчас занимаемся, может быть, рано, может быть, не рано, но самым главным. Подойти к этому без того, чтобы вы хотя бы пощупали, что такое образ, нельзя. Потому что игра без образа – это как пиво без водки: деньги на ветер. Не захмелеешь. А вот играть, зная, что есть такое понятие, как образ, и можно через одно сказать про другое, вот тут-то играть и нужно. Только, ради бога, не возвращайтесь в серьезный костюмный театр, бог с ним. Он свое и так возьмет. Надо шустрить. Надо придумывать что-то… Тут надо на двух стульях сидеть. С одной стороны, знать прошлое и понимать, на чем, на каких ножках стоит эта табуретка. И одновременно отламывать одну ножку и приделывать другую. Надо это и любить, и ненавидеть. Потому что без любви вы это не поймете, а ненавидеть надо, потому что эта любовь вас пожрет. Она может пожрать вас и не дать сделать новое.

И не бояться, правилами заведуют бездари. Правила – это спасительные круги бездарей. Без правил они никто.

Астрид Линдгрен

Крымов. Давайте для разнообразия… Вы же просили? Может быть, я спущу веревку в колодец и вам будет удобно уцепиться за нее? Попробуем? Вот вы мне дали Астрид Линдгрен. Вот смотрите, открываю свой мозг. Хотя эксперимент недостаточно чист. Потому что я бы предпочел, чтобы в следующий раз вы мне дали сразу и я начал думать сразу, потому что вы сейчас упустили какой-то момент, когда я без вас уже подумал и сейчас волей-неволей буду имитировать два шага назад. Вы не видели, как я чертыхался, потому что мне это очень не нравится, то, что я прочитал. Но я буду