На службе зла - Роберт Гэлбрейт

– Ты ветеран, награжден боевыми орденами.

– Меня наградили не за то, что я подорвался на мине. А гораздо раньше.

– Ты никогда не рассказывал.

Робин повернулась к нему, но Страйк не стал отвлекаться:

– Давай дальше. Почему именно нога?

– Твое увечье – это наследие войны. Символ мужества, преодоления трудностей. При каждом упоминании твоего имени в прессе журналисты непременно упоминают ампутацию. Мне кажется… в его сознании… она неразрывно связана со славой и подвигами, а также… с честью. Он пытается принизить твое ранение, замарать его чем-нибудь гнусным, чтобы в тебе видели в первую очередь не героя, а того, кто получает по почте часть тела убитой девушки. Он хочет навлечь на тебя неприятности, да, но чтобы одновременно растоптать тебя самого. Этот человек жаждет получить то, что есть у тебя: признание, статус.

Наклонившись, Страйк достал еще одну банку пива из стоявшего на полу бумажного пакета. Жестяное кольцо оторвалось со щелчком.

– Допустим, ты права, – выговорил Страйк, провожая глазами уплывающий в темноту сигаретный дым. – Если этому маньяку действительно не дает покоя моя известность, то на первое место в нашем списке нужно поставить Уиттекера. Он стремился к этому всю свою жизнь – стать знаменитостью.

Робин выжидала. Босс крайне мало рассказывал о своем отчиме, хотя в интернете она раскопала массу подробностей, о которых он умалчивал.

– Такого кровососа, как он, свет не видел! – вырвалось у Страйка. – Вечно паразитировал на чужой славе.

В замкнутом пространстве она ощущала, как на Страйка снова накатывает злость. На упоминание каждого из троих подозреваемых он реагировал соответственно: Брокбэнк вызывал у него чувство вины, Уиттекер – гнева, и только о Лэйнге он говорил сколько-нибудь объективно.

– А Штырь пока ничего не раскопал?

– Говорит, Уиттекер сейчас в Кэтфорде. Штырь его выследит. Где-нибудь в грязном углу. Из Лондона он никуда не сдернет.

– Почему ты так уверен?

– Да потому, что это Лондон, понимаешь? – Страйк разглядывал район ленточной застройки, начинавшийся позади парковки. – Уиттекер, вообще говоря, родом из Йоркшира, но теперь заделался стопроцентным кокни.

– Ты его давно не видел?

– Не было нужды. Я и так его знаю. Это мусор, который прибивается к столице в поисках фарта и прилипает к месту. Он всегда считал, что Лондон – единственный город, достойный его персоны. Уиттекеру требуется самая большая сцена.

Между тем Уиттекер так и не сумел подняться со столичного дна, где, как бактерии, множатся преступления, нищета и насилие; в этой клоаке обретался и Штырь. Кто не заглядывал в городское чрево, тому не понять, что Лондон – это особый мир. Его можно презирать как средоточие власти и денег, недоступных другим британским городам, но надо сознавать, что нищета имеет здесь особый привкус, что здесь все имеет высокую цену, что непреодолимая пропасть между теми, кто преуспел, и всеми остальными здесь болезненно режет глаз. Расстояние от дома с колоннами сливочного цвета на Кларенс-Террас, где жила Элин, до грязного сквота в Уайтчепеле, где умерла мать Страйка, измерялось не в милях. Их разделяли бесчисленные несоразмерности, лотереи рождения и случая, предвзятые суждения и зигзаги удачи. Взять хотя бы его мать и Элин, в равной мере наделенных красотой и умом: одна погрязла в пучине наркотиков и людских пороков, другая блаженствовала за сверкающими окнами высоко над Риджентс-парком.

Вот и Робин тоже потянуло в Лондон. Отчасти потому, что здесь жил Мэтью, который, впрочем, не интересовался лабиринтами, куда ее что ни день заводила следственная работа. Его притягивал только поверхностный лоск: лучшие рестораны, фешенебельные районы, как будто Лондон был гигантской доской для игры в «Монополию». Мэтью вечно разрывался между столицей и графством Йоркшир, где находился их родной городок Мэссем. Его отец был коренным йоркширцем, а покойная мать, уроженка графства Суррей, всю жизнь показывала, что перебралась в северный край исключительно из милости. Она упорно исправляла йоркширские словечки в речи Мэтью и его сестры Кимберли. На первых порах тщательно сглаженный говор Мэтью вызывал неприязнь у братьев Робин: как она ни выгораживала своего избранника, как ни козыряла его йоркширской фамилией, они нутром чуяли того, кто хочет перекраситься в южанина.

– Каково, интересно, было бы здесь родиться? – задумался Страйк, обводя взглядом стоящие вплотную дома. – Как на острове. Да и говорок какой-то чудной – никогда такого не слышал.

Где-то поблизости мужской голос завел бравурную песню. Вначале Робин показалось, что это церковный гимн. Потом к этому одинокому голосу присоединились другие, и переменившийся ветер донес до их слуха отчетливые слова:

Friends to share in games and laughterSongs at dusk and books at noon…[52]

– Школьная песня, – заулыбалась Робин.

Теперь она увидела идущую по Баклю-стрит процессию немолодых мужчин в черных костюмах.

– Одноклассника хоронят, – догадался Страйк. – Ты посмотри на них…

Когда процессия поравнялась с «лендровером», один человек в черном поймал взгляд Робин.

– Мужская гимназия города Бэрроу! – прокричал он, выбрасывая вверх кулак, словно только что забил гол.

Другие поддержали его приветствие, но их бравада, подогретая спиртным, выглядела грустно. Они вновь завели ту же песню и вскоре скрылись из виду.

Harbour lights and clustered shippingClouds above the wheeling gulls…[53]

– Патриоты своего города, – сказал Страйк.

Ему вспомнился такой же горожанин, дядя Тед, корнуэлец до мозга костей, который жил и хотел бы умереть в Сент-Мозе, став неотъемлемой частицей городской канвы. Улыбающийся с выцветших фотографий в местном пабе, он должен был остаться в памяти земляков. Когда настанет срок (Страйк надеялся, что дядя Тед проживет еще лет двадцать-тридцать), его будут хоронить так же, как этого безвестного выпускника местной гимназии: с выпивкой, со слезами, но в то же время с гордостью за достойно прожитую им жизнь. А что оставят по себе в родных городах злобный, набычившийся Брокбэнк, растлитель малолетних, и рыжий садист Лэйнг? Вздохи облегчения, боязнь, что они встанут из могил, изломанные судьбы и бесконечные проклятья.

– Ну что, поехали? – негромко спросила Робин, и Страйк кивнул, бросив окурок в пустую жестянку, откуда донеслось короткое, не лишенное приятности шипение.

27

A dreadful knowledge comes…

Blue Öyster Cult. «In the Presence of Another World»[54]

В гостинице «Трэвелодж» их поселили через пять номеров друг от друга. Робин жутко боялась, что портье предложит номер на двоих, но Страйк решительно предотвратил такой поворот, сказав: «Два одноместных» – еще до того, как молодой человек за стойкой успел открыть рот.

Нашла о чем беспокоиться: ведь целый день в «лендровере» они были физически ближе, чем в лифте. Не странность ли – дойдя до двери своего номера, желать Страйку спокойной ночи, хотя он даже не замешкался? Он просто сказал: «Пока» – и зашагал дальше по коридору, но все же дождался, чтобы она разобралась с ключом-картой и вошла, нервно помахав ему рукой.

Зачем она помахала? Дурость.

Бросив сумку на кровать, Робин подошла к окну, из которого открывался вид на те же промышленные склады, что остались позади несколько часов назад. Казалось, после отъезда из Лондона времени прошло намного больше, чем на самом деле.

Отопление жарило во всю мощь. Робин с трудом открыла тугую раму, и внутрь ворвался свежий ночной воздух, с готовностью захвативший пространство этой душной коробки. Поставив телефон заряжаться, Робин переоделась в ночную рубашку, почистила зубы и забралась в прохладные простыни.

И все же ее не покидало какое-то беспокойство оттого, что она ночует в пяти комнатах от Страйка. Конечно, это Мэтью ее накачал. Если ты с ним переспишь, между нами все будет кончено.

Разгулявшееся воображение подсказывало: вот-вот раздастся стук в дверь – и под каким-нибудь надуманным предлогом войдет Страйк…

Что за чушь!

Робин перевернулась на живот и спрятала разгоряченное лицо в подушку. Откуда что берется? Будь проклят Мэтью, если он внушает ей такие мысли, если судит по себе…

Страйк, в свою очередь, еще не добрался до кровати. После долгих часов неподвижности в автомобиле у него затекло все тело. Хорошо, что появилась возможность снять протез. Хотя стоять под душем на одной ноге было некомфортно, он все же зашел в кабинку и, придерживаясь за перекладину, подставил ноющее колено под горячие струи. Потом растерся полотенцем, с осторожностью допрыгал до кровати, поставил на зарядку мобильный и голым залез под одеяло.