Серая мышь - Николай Омельченко

Для того, чтобы основательно познакомиться с диснейлендской страной чудес, не хватило б, пожалуй, и нескольких дней. Мы решили посмотреть хотя бы самое основное. Тарас рвался к пиратам — есть в «Диснейленде» и такой уголок. Мы сели в лодку, завернули в огромную пещеру и некоторое время плыли под ее высокими сырыми сводами. Вдруг все вокруг наполнил гром пушек, перед нами открылась старинная крепость, которую осаждали пиратские корабли. Пушки палили с обеих сторон, с шипением, как настоящие, падали в темную воду ядра; в крепости и на кораблях деловито, с криками, суетливо сновали люди, которых трудно отличить от настоящих. Зрелище было настолько захватывающее, что из уст моих детей в пещере не вырвалось ни одного скептического слова. Следующая картина: захватив крепость, пираты устроили пир — из бочек льется вино, всюду царит пьяное веселье, под бодрые песни победители тащат к виселице свою очередную жертву; тут же торгуют печальными красавицами-плен-ницами. Но в конце концов торжествует добро и справедливость, к сожалению, в жизни это случается не так уж часто, — наша лодка проплывает неподалеку от тюрьмы, где отбывают заслуженное наказание морские разбойники.

Потом мы перенеслись в наши дни — летали на космическом корабле, и мои восторженные дети чуть ли не трогали руками настоящие звезды, плавали на подводной лодке и видели в огромном, как на жюльверновском «Наутилусе», иллюминаторе таинственный и красочный подводный мир. А в театре мы слушали концерт американской песни, исполнители — птицы, они поют и разговаривают человеческими голосами, и ты уже всему веришь, даже страшным привидениям, которые обступают тебя со всех сторон, когда ты попадаешь в дом, где они живут.

Чтобы немножко успокоить возбужденных детей, я повел их к небольшой, под старину, железнодорожной станции, и мы прокатились по сказочному городку на старомодном поезде. Снова с наслаждением смотрели на этот удивительный мир, который способен вернуть в детство даже взрослого, снимает бремя забот и горьких раздумий. Никто еще не уходил из страны «Диснейленд», охваченный обидой, злобой или завистью.

Обедали мы в уютной, затененной деревьями закусочной. На десерт дети ели мороженое. Я неторопливо допивал кофе, когда услышал в конце террасы голос, показавшийся мне знакомым. Поначалу я подумал, что он показался мне знакомым потому, что говорили по-украински. Какой-то господин утихомиривал свою дочь, которая довольно шумно резвилась — смеялась, прыгала, даже кувыркнулась через голову — то и дело мелькали ее белокурые, перетянутые голубой лентой волосы и узкие, с широкими помочами штанишки. Девочка явно рассчитывала привлечь к себе внимание моих детей, не зная, что они, несмотря на возраст, к таким фортелям уже давно относились довольно снисходительно.

— Богдана, сейчас же перестань. Я кому говорю! Иди ко мне!

Я не выдержал, обернулся и бесцеремонно стал всматриваться в лицо этого человека. Заметив мое любопытство, он вначале нахмурился, затем подался вперед, поправил шляпу грязно-соломенного цвета, с высокой тульей; на его лице появился не то испуг, не то крайнее изумление, от чего оно побледнело, застыло в неподвижности. Но вот оно дернулось, разверзлись уста:

— Неужели это вы, Улас?

— Я, — уже уверенный в том, что этот человек мне давно близко знаком, но еще не узнав его, без всяких эмоций ответил я, пристально вглядываясь. «Да не Петре Стах ли это?» — словно молнией шарахнуло меня. Голос — его, лицо, фигура — тоже его. Но что-то до неузнаваемости изменило его, хоть с тех пор, когда мы виделись последний раз, прошло всего каких-то полтора десятка лет, за это время человек меняется, но не до такой степени, чтобы его не узнать. И вдруг я понял — усы! Короткие, не в меру пышные усы, торчавшие щеткой. Из-под светлого, в коричневую клетку пиджака выпирал не вязавшийся с худощавым лицом выпяченный живот, такое чрево вырастает от чрезмерной еды, сдобренной пивом или еще более крепкими напитками. Красную рубаху, едва не лопавшуюся на животе, сверху стягивала черная «бабочка», брюки — голубые, немодные, черные штиблеты — все в общем-то дорогое, но безвкусное, слишком яркое для его возраста.

— Теперь вижу — ты! — усмехнулся Стах. — Смотрю и не верю, мне сказали, что ты погиб…

— Да вот не вышло по-твоему… — Я кивнул детям, указав на девочку: идите, мол, поиграйте с ней, а я поговорю с дядей. Мы поднялись и двинулись друг другу навстречу. В это время на террасу вбежала Богдана,

— Ты звал меня, и я пришла. Я же послушная, да? — Она обняла Петра за талию, напрашиваясь на ласку, и посматривала то на меня, то на моих детей, которые еще не успели сойти с террасы.

— Послушная, послушная, — ласково гладил перетянутые голубой лентой волосы и целовал ее в затылок Петро. Эти жесты и движения, так не вязавшиеся с тем, каким я его знал, отцовская нежность снова сделали его непохожим на того, прежнего, с которым я когда-то с радостью расстался.

Мои дети из вежливости пригласили Богдану поиграть, а мы, все еще не веря этой встрече, продолжали рассматривать друг друга.

— Ты совсем не изменился, — сказал наконец Петро.

— Все потому же, что не вышло по-твоему, а то наверняка превратился бы в покойничка, — со сладкой издевкой заметил я.

— Ну, ты уж совсем… — несколько смутившись, обиженно произнес Петро. — В те времена, скажу тебе откровенно, я только к вам двоим и относился с уважением — к Вапнярскому и к тебе…

Мне вдруг перехотелось говорить о прошлом, и я лишь спросил:

— Не знаешь ли ты о судьбе моей Гали и сына?

— Нет, не знаю. Помню только, Юрко Дзяйло говорил мне, что удачно пристроил и своих и твоих в немецкий обоз.

— Мне он об этом говорил тоже.

— Кстати, как он там поживает, как устроился? — спросил Стах.

— Как и все, — нехотя ответил я. — Стал фанатиком, верующим, все грехи замаливает.

Мы уселись за столик, у которого стояли, так сказать, на нейтральной зоне. После некоторого молчания Петро спросил о Вапнярском:

— Чего это ему вздумалось переметнуться к мельниковцам? Они что, ему дали большой пост? По-моему, у вас в Канаде все больше верх берут мельниковцы. Чего это все тянутся к ним?

— Потому, что они интеллигентнее и благоразумнее.

— Ну, то все не по мне. Я до конца своих дней буду предан нашему делу. Был бандеровцем, им и останусь.

Подошел кельнер и слегка поклонился, вопросительно глядя на нас.

— Пива, — сказал Стах, — два пива.

Официант принес две пузатенькие бутылки с голубыми тисненными золотом этикетками, откупорил их и налил в бокалы; пиво было сладковатое и холодное. Потягивая из бокала, Петро Стах снисходительно посмотрел на меня и спросил:

— А ты, значит, и есть тот самый Улас Курчак, который является одним из редакторов либерального журнальчика и женат на итальянке?

— Тот самый.

— Не знал. Даже не поверил бы. Думал, это кто-то другой. Чего только не бывает! — Он мелко засмеялся, осторожно поправил шляпу, как когда-то поправлял свою меховую шапку. — Это правда, что вы издаете свой журнальчик на деньги москалей?

— А это правда, что вы пребываете на службе у ЦРУ? — спросил я.

— Есть такой грех, но не у всех, — спокойно ответил

Стах. — Если мы кому-то и служили, то лишь тем, кто боролся против нашего общего врага… Ну, так на чьи же деньги издается ваш журнал?

— На наши кровные, пан Стах, потому мы и прогорели. Нет больше у нас того журнала. Был он либеральный — это правда. Думали, как-то удержимся, но кому нужны либералы? Вот если бы, к примеру, мы служили ЦРУ, тогда не прогорели бы. А служить никому неохота. Мы же живем в свободном мире, не так ли?

Стах рассмеялся.

— Свободного мира нет. Свободный мир знаешь где? — Он поправил свою шляпу, сделал это залихватски, как когда-то молодые хлопцы у нас на Волыни, и повел дальше так понравившийся ему разговор: — Свободный мир — там! — ткнул он пальцем вверх. — И людей там, боровшихся за свободу, мечтавших о ней, куда больше, чем здесь, на грешной земле. Мы с тобой немало сделали для того, чтобы их там было побольше. Может, еще кое-что сделаем, а? Ведь кровь в жилах играет…

— Чего это ты равняешь меня с собой и шьешь мне свои дела? — наливаясь злобой, какой давно уже не ощущал, сказал я. — Ты палач, а я никого никогда не убивал!..

— Не убивал? — расхохотался Стах. — Ты думаешь, что убивают только пулей и удавкой? Мы, боевики, всегда насмехались над вами, политвоспитателями, референтами и другими болтунами. Но тот, кто поразумней, понимал — слово сильнее удавки; удавкой отправляют на тот свет поодиночке, а словом — сразу сотнями, тысячами. Вот скажи: из тех восьмисот человек, которых ты воспитывал в лагере, а потом по своей интеллигентной доброте распустил, сколько потом ушло к нам в лес, сколько погибло от советских пуль или загнано в Сибирь? А ведь ты все сделал для того, чтобы так было!