Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Тут и думать не о чем... Дело решенное.
— Но не таитесь, друг мой; скажите, на что вы решились.
После секундного колебания Мариана ответила спокойным тоном:
— Когда увижу, что не нужна вам, покончу с жизнью. Думаете, мне трудно будет? Отца у меня нету, нету никого, жизнь моя никому не нужна. Сеньор Симан и без меня проживет? Что ж... а мне вот никак...
Она не договорила, словно устыдившись слов. Узник, растроганный, заключил ее в объятия и проговорил:
— Вы поедете со мною, сестра моя, мы поедем вместе. Наши несчастья впредь станут общими, мы будем пить смертоносное питье из одной чаши, и тамошняя могильная земля ляжет на нас так же тяжко, как и родная.
С того дня тайное ликование пьянило сердце Марианы. Не будем сочинять сказку о чудесах самоотверженности. Сердце Марианы было сердцем женщины. Она любила, и любовь эта была подобна той, которой тешится фантазия, приписывая ее небесным существам, резвящимся в эфире и замирающим на миг, дабы явиться очам влюбленного поэта и отразиться в страстных его строках. Мариана любила — и испытывала ревность к Терезе, но не того рода ревность, которая находит выход в бурных сценах и в озлоблении; то были тайные муки ада, но пламя ревности не опаляло уст Марианы, его остудили бы слезы девушки. Изгнание представлялось ей в самых радужных красках, ибо там не будет посторонних голосов, стенающих у изголовья изгнанника. Если бы у Марианы насильно вырвали отречение от ее безрадостной сестринской доли, она могла бы сказать: «Никто не будет любить его так, как любила я; никто не будет утешать его так бескорыстно, как это делала я».
И при всем том она всегда без колебаний принимала из рук Терезы либо нищенки письма к Симану. И когда во время чтения этих писем на лбу у Симана появлялась скорбная морщина, сердце Марианы, украдкой поглядывавшей на юношу, сжималось, и она думала: «Зачем только эта барышня приносит ему столько горестей!»
А горестей бедняжка Тереза приносила Симану немало!
В душе у Терезы возродились надежды, коим суждена была недолгая жизнь, ибо горькая действительность должна была явить их несбыточность. В воображении затворница уже видела себя на свободе, Симана прощенным, ей грезилась свадьба и блаженство, венчающее их страдания. Подруги еще ярче расцвечивали узоры, что ткала ее фантазия; одни — потому что не знали жестокой реальности, другие — потому что излишне уповали на молитвы монастырских праведниц. Если бы предсказания пророчиц сбылись, Симан вышел бы из тюрьмы, Тадеу де Албукерке умер бы от старости и от бешенства, свадьба всенепременно состоялась бы и несчастные влюбленные обрели бы рай на сей земле.
Меж тем после пятимесячного заключения Симан Ботельо уже знал, какая ждет его участь, и счел целесообразным уведомить о том Терезу, чтобы она смогла пережить неизбежную разлуку. Юноша и рад был бы озарить надеждами мглу предстоявшего изгнания, но утешения звучали жалко и вяло, ибо не было в них ни убежденности, ни искреннего чувства. Тереза же не могла даже утешиться самообманом, ибо хрипы у нее в груди были, словно тиканье часов, отмерявших ей время до смертного мига, хоть внешний вид девушки и обманывал сострадание посторонних.
И вот она изливала скорбь в письмах к возлюбленному; взывала к Господу, кощунственно кляла судьбу; то она была сама кротость и терпение, то гневно ополчалась на отца; цеплялась за ускользавшую жизнь — и укоряла смерть за то, что та медлит избавить ее от душевных и телесных мук.
Через семь месяцев суд второй инстанции заменил высшую меру наказания десятилетнею ссылкой в Индию. Тадеу де Албукерке обжаловал решение в Лиссабоне и обещал свой дом тому, кто добьется виселицы для Симана Ботельо. Отец осужденного, будучи извещен о страшном посуле сыном своим Мануэлом, ринулся в Лиссабон, дабы вступить в борьбу с Тадеу де Албукерке, который не жалел денег и сумел заручиться и во дворце, и в апелляционном суде покровительством весьма влиятельных лиц. Победу одержал Домингос Ботельо и — более из прихоти, чем из любви родительской — добился от принца-регента[48] милостивого разрешения, чтобы осужденный отбыл этот срок в тюрьме города Вила-Реал.
Когда Симану Ботельо сообщили о милости, оказанной ему регентом, узник отвечал, что милости сей не примет; что предпочитает свободу в изгнании; что обратится в высшие судебные инстанции с протестом против смягчения кары, какового он не испрашивал и каковое представляется ему ужаснее смерти.
Домингос Ботельо, узнав об этом, сказал, что сын волен поступать, как ему угодно; а для него самого главное, что он одержал полную победу над фидалго из Визеу, купно с его покровителями и подкупленными им судейскими.
Дело было передано начальнику полиции, и имя Симана Ботельо было внесено в список лиц, подлежавших ссылке в Индию.
XIX
Правда порою во вред роману.
В действительной жизни мы принимаем ее такою, какою она выступает из противоречивых фактов либо из неумолимой логики вещей; но при чтении повести мы вечно оказываемся недовольны: если автор сочиняет — тем, что мог бы сочинить и поискуснее; если же копирует жизнь — тем, что не привирает из любви к искусству.
Роман, все достоинства коего основаны на верности правде, холоден, дерзок, он не волнует нам нервы, не отвлекает нас — хотя бы на то время, покуда держится в памяти, — от обычной нашей жизни, в коей мы движемся то вверх, то вниз, словно черпаки нории[49], приводимые в действие силою эгоизма.
Правда! Коль скоро она некрасива, к чему выставлять ее на публичное обозрение?
Правда сердца человеческого! Коль скоро в сердце человеческом есть вкрапления железа и оно то тяготеет к праху, из коего сотворено, то столь тяжеловесно, что погрязает в болоте первородного греха, к чему извлекать его на свет божий, описывать и пускать на продажу?!
Такого рода сомнения пристали тому, у кого рассудок на месте; но поскольку свой я утратил, изучая правду, то единственный мой реванш — описывать ее такою, какова она есть, некрасивою и отталкивающей.
Как воздействует несчастие на любовь, придает ей пылу или остужает ее?
Пусть решит сам разумный читатель. Я предлагаю его вниманию события, а не теории. Живописец изображает глаза, а не объясняет оптические функции зрительного аппарата.
После более полутора лет тюремного
- Пятая колонна. Рассказы - Хемингуэй Эрнест - Зарубежная классика
- Мастер и Маргарита - Михаил Афанасьевич Булгаков - Детская образовательная литература / Разное / Русская классическая проза / Ужасы и Мистика
- Вишневый сад. Большое собрание пьес в одном томе - Антон Павлович Чехов - Драматургия / Разное / Русская классическая проза
- Осень патриарха - Габриэль Гарсия Маркес - Зарубежная классика / Разное
- Величайшее благо - Оливия Мэннинг - Историческая проза / Разное / О войне
- Рассказы о необычайном - Пу Сунлин - Древневосточная литература / Разное
- Конец игры - Хулио Кортасар - Зарубежная классика
- Снега Килиманджаро (сборник) - Эрнест Миллер Хемингуэй - Зарубежная классика / Разное
- Сочинения в трёх томах - О. Генри - Зарубежная классика / Юмористическая проза
- Рука, которая терзает весь мир - О'Генри - Зарубежная классика