Пагубная любовь - Камило Кастело Бранко

у меня на душе, черней, чем эта сковородка!

— Ветры тебя донимают, человече! Выдь на воздух, поработай малость, глядишь, и полегчает.

Жоан да Круз пошел под навес, где были у него горн и наковальня, и принялся ковать гвозди.

Мимо кузницы проходили его знакомцы, затевали беседу, как повелось, но кузнец отмалчивался, и, казалось, ему не до шуток.

— Что с тобой, Жоан? — спрашивал один.

— Ничего. Ступай себе, куда шел, а меня оставь в покое, не до болтовни мне.

Останавливался другой и говорил:

— Храни вас бог, сеньор Жоан.

— И вас, ваша милость. Что новенького?

— Да ничего.

— А ничего, так идите себе с богом, нынче я сам не свой.

Откладывал кузнец молот, присаживался на бревно и яростно чесал затылок. Затем снова брался за работу, но работа не ладилась: то гвоздь испортит, то себя по пальцам ударит.

— Эка дьявольщина! — воскликнул он; и пошел в кухню, где взял белый фаянсовый кувшинчик и приложился к носику, подобно тому, как какой-нибудь фат с изысканными страстями ищет утешения в абсенте.

— Ужо прогоню тебя, злая напасть, всю мне душу измаяла! — продолжал кузнец, топая ногой и размахивая руками.

Он вернулся под навес, и тут на дороге появился путник верхом на крепком муле. Он был закутан по испанской моде в широкий плащ, хоть погода стояла безветренная. Виднелись только сапоги сыромятной кожи с желтыми шпорами да шляпа, надвинутая на самые глаза.

— Доброго здоровья! — проговорил путник.

— И вам того же! — отвечал местре Жоан, оглядев копыта мула — авось будет чем занять руки и голову. — Справный мул у вас!

— Недурен. А вы, ваша милость, сеньор Жоан да Круз?

— К вашим услугам.

— Я приехал выплатить должок.

— Мне? Сколько помню, вы, сеньор, ничего мне не должны.

— Должок не мой, отца моего; он и поручил мне выплатить.

— А кто ваш отец?

— Отец мой был погонщиком мулов, из Каркана родом, по имени Бенто Машадо.

Не договорив эту фразу и до половины, всадник распахнул плащ и разрядил мушкет прямо в грудь кузнецу. Тот попятился, простонав:

— Убит я!.. Не увижу тебя, Мариана!

Убийца умчался во весь опор на испуганном муле и был уже шагах в пятидесяти, когда Жоан да Круз, упавший ничком на скамью, испустил последний вздох, обратив лицо к тому месту, откуда десять лет назад выстрелил в грудь погонщику.

Прохожие, которых незадолго до того обогнал человек на муле, не вызвавший у них, естественно, никаких подозрений, столпились вокруг убитого. Жозефа, прибежавшая на грохот выстрела, не расслышала последних слов местре Жоана. Она хотела было перенести его в дом и бежать за лекарем, но среди собравшихся нашелся и представитель сего сословия, который объявил, что кузнец мертв.

— Кто убийца? — воскликнули разом три десятка человек.

В тот же день из Визеу прибыли судейские и начали следствие, но так и не нашли никаких улик, которые навели бы их на след. Нотариус составил опись имущества и опечатал дом, а колокол тем временем звонил по кузнецу Жоану и на свежий холмик опускалась надгробная плита.

На весах Всевышнего благородство души твоей, наверное, перевесило инстинктивную кровожадность твоего темперамента, человече! Раздумывая о не сочетающихся меж собою чертах твоего характера, я постигаю тайны Провидения и дивлюсь прихотливым противоположностям, коими, по воле творца, наделены творения. Спи же вечным сном своим, если нет суда, что призывает тебя к ответу за жизни, которые ты отнял у других, и за то, как распорядился ты своею собственной. Но если существует суд карающий и милосердный, то в очах Вышнего Судии слезы дочери твоей зачтутся тебе в оправдание.

Жозефа продиктовала письмо для Марианы, но попросила, для верности, адресовать его Симану Ботельо. Когда узнику принесли письмо, Мариана была у него в камере.

— Почерк мне незнаком, Мариана... И сургуч черный...

Мариана вгляделась в конверт и побледнела.

— Я знаю почерк, — сказала она, — это Жоаким, лавочник... Распечатайте поскорее, сеньор Симан... Уж не умер ли мой отец?

— Придет же в голову! Разве не получили вы третьего дня письмо от него? Разве не писал он, что здоров?

— Что из того? Поглядите, чья подпись.

Симан поискал подпись, сказал:

— Жозефа Мария... Вам пишет ваша тетушка.

— Читайте, читайте... Что она пишет? Дайте, я сама прочту.

Узник читал про себя, а Мариана не отступалась:

— Да читайте же вслух, сеньор Симан, ради всего святого... я вся дрожу, да и вы побледнели, ваша милость... Что случилось, Господи?

Симан выронил письмо и сел; на душе у него было тяжело. Мариана подбежала поднять листок, и юноша проговорил, взяв ее за руку:

— Мой бедный друг!.. Будем плакать вместе... Я буду плакать с вами, Мариана, я тоже любил его как отца...

— Он умер? — вскрикнула девушка.

— Умер... Убили его!..

Мариана испустила пронзительный вопль и прильнула лбом к железным прутьям решетки. Симан прижал ее голову к своей груди и проговорил горячо и с истинной нежностью:

— Мариана, вы единственная моя опора, подумайте об этом. Подумайте, ведь в последних словах, к вам обращенных, отец ваш, верно, просил вас не забывать о несчастливце, что получает хлеб насущный из ваших благодетельных рук. Мариана, любимая сестра моя, пересильте скорбь, не то она сгубит вас, пересильте скорбь из любви ко мне! Вы слышите меня, подруга души моей?

— Дайте мне выплакаться, будьте милосердны!.. — воскликнула Мариана. — О Господи, как бы снова не потерять рассудок!

— Что сталось бы со мной! Кто, кроме Марианы с ее благородным сердцем, мог бы облегчить мне эти муки? Кто обратил бы ко мне слова участия, придающие мне сил, дабы верить в бога? Нет, Мариана, вы не утратите рассудка, ибо я знаю, что я дорог вам, что вы меня любите, что вы отважно встретите любое несчастие, уготованное мне силами ада! Плачьте, сестра моя, плачьте, но и сквозь слезы все же глядите на меня!

XVIII

Несколько дней спустя Мариана отправилась в Визеу