Город богов - Юлиана Суренова

— Прости, — тот качнул головой, — это не в нашей власти.

— Девочка просила меня поговорить с господином…

— Не делай этого, Фейр. Ты и представить себе не можешь, как трудно было Атену и Евсею уговорить Его ни во что не вмешиваться.

— Но…

— Он все равно не сможет помочь ей! Этой просьбой ты лишь причинишь Ему боль!…

— Рамир только хотела узнать, чью волю она должна исполнить…

— Разве она не знает и так? Это решение Хранителя города.

— Нет, дело не в этом, не в человеке… Какой бог стоит за ним, чья высшая воля?

— Госпожа Кигаль.

— Что?! - в ужасе воскликнула Фейр. — Богиня смерти?!

— Все, женщина! — лекарь протестующе поднял руки. — Я и так сказал тебе лишнее. Возвращайся к Рамир. У тебя не будем другого времени с ней проститься, — и, повернувшись, он зашагал прочь.

Рабыня же была не в силах сдвинуться с места.

— Нет, нет, нет! — повторяли ее губы в отчаянии, разум все еще продолжал искать выход, способ помочь той, которую она давно считала своей дочерью. Но всякий раз, когда выход казался уже близким, она наталкивалась, как непреодолимую каменную стену, на имя грозной богини.

Ей на глаза попалась повозка господина Шамаша, стоявшая в стороне, в тихом, погруженном в полумрак углу площади, возле самых городских стен.

Вряд ли рабыня понимала, что делает. Ее движения, несмотря на всю их быстроту и решительность, были неосознанными, мысли казались какими-то блеклыми, словно голову заполнила мутным зевотным туманом дремота. Казалось, что ею, будто бездушной куклой, управляют боги.

— Стой! — донесся до нее откуда-то издали мрачный окрик дозорного, а затем цепкие сильные пальца схватили ее за плечо. Резкая боль, пронзившая всю руку, заставила рабыню очнуться.

Зажмурившись на миг не столько от страха, сколько пытаясь прийти в себя, порвав нити, заставлявшие ее подчиняться неведомому, Фейр замерла, прислушиваясь к быстрому неровному стуку сердца. Затем женщина, наконец, решилась оглядеться. Она стояла всего лишь в нескольких шагах от повозки бога солнца.

Караванщик, преградивший ей путь, глядел на рабыню мрачно и настороженно. Его рука, отпустившая плечо женщины, уже лежала на рукояти заткнутого на пояс длинного охотничьего ножа, показывая, что дозорный, если это понадобиться, готов скорее убить рабыню, чем пропустить.

— Уходи! — хмуро процедил он сквозь зубы.

Угроза, отчетливо читавшаяся во взгляде караванщика, заставила Фейр отшатнуться. Она повернулась, побрела назад, то и дело оглядываясь, проверяя, останется ли дозорный на месте, или он оказался у повозки бога случайно и скоро уйдет. Но нет, все ее надежды рушились, разбиваясь о холодный взгляд мужчины, замершего каменным изваянием.

Но что это за голос зазвенел у Фейр в голове — низкий, глухой, говоривший на языке, известном не разуму, а лишь духу? Зажав уши ладонями, женщина остановилась, застонав от отчаяния и боли. А затем… Ей показалось, что она разобрала несколько слов.

"Иди к девочке", — повторял кто-то неведомый, то прося ее, то властно приказывая.

"Мати!" Да, дочка хозяина каравана была ее последней надеждой.

И, не долго думая, женщина бросилась к ее повозке. Лишь возле полога она остановилась в нерешительности.

Рабыня боялась, что хозяин каравана уже вернулся. Тогда ей придется лгать, объясняя причины своего прихода. Лгать или… А что если сказать правду?

И она решилась заглянуть внутрь. Фейр с облегчением вздохнула, разглядев в полутьме лишь спавшую девочку. Она поспешно забралась в повозку.

— Мати, дорогая… — пытаясь разбудить малышку, она осторожно потрясла ее за плечо.

— Что? — сонная девочка, сев на одеяла, стала отчаянно тереть глаза. — Что-то случилось? — она, наконец, разглядела в полумраке рабыню. — Тебя прислал папа?

— Нет, милая, — зашептала женщина, — прости меня, если я тебя напугала… Я хотела лишь поговорить с тобой, попросить…

Девочка замерла, подтянув колени к груди и обхватив их руками. Какое-то время она настороженно глядела на рабыню, раздумывая, что ей делать.

— Рамир… — Фейр не знала, что ей говорить, как объяснить маленькой караванщице причину своих поступков, которые не могли не показаться девочке странными.

На миг она замешкалась, затем, бросив взгляд на Мати, удивленно моргнула: девочке, которая всегда чуралась рабов, не замечая их, не питая ни тени привязанности, скрепленной долгими годами общей дороги, это имя было явно знакомо.

— Что с ней? Она снова заболела? — спросила девочка, в глазах которой мелькнули тени озабоченности.

— Нет…

— Тогда в чем же дело?

— Видишь ли, маленькая хозяйка, Хранитель выбрал ее как дар каравана городу.

— И это плохо? — она никак не могла взять в толк, что так взволновало старуху. Мати всегда казалось, что рабыни мечтали именно об этом — жить в городе. Хотя… Она повела плечами, покрепче охватила ноги. Ей совсем не нравилось в этом городе, от которого веяло смертью. Может быть, рабыня тоже почувствовала это и потому не хотела в нем оставаться?

— Дорогая, ты не могла бы помочь?

— Ну… — Мати задумалась. Она не знала, что ей делать, но просто выпроводить старую женщину, спеша вновь погрузиться в сон, не могла. — Я попрошу отца…

— Сделка уже совершена. Хозяин каравана не может взять свое слово назад.

— Но как же тогда? — девочка растерялась. — Разве можно изменить то, что уже случилось?

— Нет, — голос хозяина каравана заставил рабыню, вжав голову в плечи, зашептать молитвы. Ей стоило немалого труда решиться оглянуться, бросить быстрый взгляд на погруженного в полумрак мужчину, который стоял снаружи, приподняв полог повозки. — Ничего изменить нельзя.

На лице караванщика лежала тень, делавшая его еще более мрачным. Глаза блестели отблесками пламени костров. Или это были искры с трудом сдерживаемой ярости? А голос… Он звучал тихо, даже печально, словно приговор, вынесенный хозяином каравана непослушной рабыне в своей душе, был так ужасен, что даже в сердце властного судьи рождал жалость к несчастной.

Фейр сжалась в комок, готовясь к неминуемому и ужасному наказанию, однако тут, поборов минутную растерянность, вызванную приходом отца, встрепенулась Мати.

— Пап, зачем ты продал Рамир? — девочка наморщила лоб, ее голос был плаксив. После всего, случившегося накануне, когда ее заставили сидеть совсем одну в крохотном закутке площади, вместо того, чтобы любоваться городом, она считала себя вправе быть обиженной на отца и не собиралась скрывать обиду, скорее даже наоборот, стремилась выставить свои чувства напоказ, чтобы отец все увидел и понял.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});