Паровоз из Гонконга - Валерий Алексеев

Когда приблизились к зеркальному окну, за которым, изумленно глядя них, сидел тот самый переводчик с почти бесцветными усами под розовым накладным носом, Андрей замедлил шаги.

— Все, дальше не пойду.

— Ай, перестань кобениться! — с досадой проговорила Кареглазка и, схватив его за руку, втащила в приемную. — Ты мне нужен.

Во внутренних коридорах офиса стены были отделаны темным деревом, тихо гудели кондиционеры. Наверх вела деревянная лестница с резными перилами и скользкими ступенями.

— Иди на цыпочках, — шепотом сказала Кареглазка. — Вообще-то мы приемную не ходим, но я хочу застать их врасплох. Чем они там без меня занимаются? Склоку, наверно, опять развели. Катька давно уехала, а им неймется.

Она остановилась, поглядела Андрею в лицо и сварливо добавила:

— Да брось ты прикидываться. Все в колонии знают.

Лестница привела их в просторный зал устланный мягким фиолетовым паласом. Если бы не этот палас, можно было подумать, что Кареглазка завела его в какое-то складское помещение: в центре зала в три яруса громоздились большие картонные ящики, по полу были разбросаны обрывки желтых упаковочных лент и фигурные прокладки.

— Ха-ха! Гонконг пришел! — радостно воскликнула Женечка. — А я тебе что говорила?

Действительно, все ящики и коробки были покрыты крупными сини надписями: «Хонг-Конг-Монхэйм».

— Дженни? — послышался издалека голос советницы. — Кто это с тобой?

Все еще держа Андрея за руку, Женечка обошла картонную баррикаду.

— Ах, вот они где! — сказала она злорадно. — Без меня делить начали! А я отстающего привела.

Советница в широком балахоне с зелеными попугаями на розовом фоне похожая на королеву-мачеху, сидела за журнальным столиком, на котором, в футлярах и без, были разложены подвески, цепочки, кольца и броши, все усыпанные мелкими красными каменьями. Рядом и в то же время на некотором отдалении расположились две дамы: пожилая Ляля, неотрывно и завороженно, как первобытный человек на костер, глядевшая на кровавые сокровища, и Элина Дмитриевна, которая, увидев Андрея, зарделась, словно девочка, в своем всегдашнем белом вицмундире с рюшами и оборочками, и видно было, что у нее покраснели даже шея и грудь.

«Влюбилась она в меня, что ли? — в замешательстве подумал Андрей.

— Зачем ты лишнее говоришь? — вполголоса сказал он Кареглазке. Какой я отстающий?

— А кто же ты? — лукаво спросила Женечка. — Кто же ты, если Элина Дмитриевна с тобой дополнительно занимается? В отпуск, бедная, не едет, и все из-за тебя. Вот — Гонконга дождалась. Может, теперь…

Андрей побледнел. Да, это была подлость, первый раз в жизни его так предавали. «Мастеровитый…» И никаких оснований сомневаться в словах.

Кареглазки у него не было. Лицо Элины залилось свекольным румянцем, таким густым, что даже глаза ее сделались белыми. Удовлетворившись содеянным, Женечка сменила тему.

— А почему за мной никто не приехал? — капризно спросила она. — Я что, должна ходить по городу пешком? Под дождем да еще в таком непотребном виде? Если бы не Андрей, меня бы два раза уже изнасиловали.

— Ну-ну, расшалилась, — проговорила Надежда Федоровна, она повернула к Андрею свое туго накаченное загорелое лицо со светлыми мохнатыми бровями и посмотрела на него зорким медицинским взглядом — в точности как доктор Слава.

В это время заскрипели ступени, и на винтовой лестнице, ведущей на третий этаж, появился советник. Он был в желтом махровом халате, с мокрыми прилизанными волосами и совершенно не похож на себя. Только когда он заговорил, Андрей его узнал.

— А, ты уже здесь, — сказал советник дочке. — Прости, мумзик, не смог: задержался со всей этой дрянью в таможне. Хотел послать за тобой дежурную машину.

— Долго хотел, — ответила ему Кареглазка. — Я сама пришла.

— Ты, кажется, делаешь мне выговор? — спросил Букреев.

— Нет, я выношу тебе благодарность.

Тут советник заметил Андрея, и ноздри его зашевелились.

— Позвольте, — сказал он тонким голосом, — а этот парень как здесь оказался?

— Он меня проводил, — ответила Кареглазка.

— Это хорошо, — помедлив, обронил советник и повернулся с намерением уйти наверх.

Ноги у него были голые и босые, что-то барское и в то же время низменное придавала его фигуре эта деталь. Когда Андрей сообразил, что советник вышел к людям босой, он вдруг страшно смутился и с отчаянием почувствовал, как горячая кровь медленно и неотвратимо начинает стучаться в его щеки, глаза и уши, как будто это он оказался в исподнем перед посторонними, неприязненно глядящими людьми.

— Папончик, отвези его домой, — требовательным тоном балованой дочки сказала Кареглазка.

Советник остановился на полпути. По тому, как медленно он повернул голову, видно было, что просьба Женечки ему неприятна. Но отказать любимому «мумзику» он, должно быть, не мог.

— Внизу дежурная машина, — сказал советник, глядя через плечо. «Ж» и «Ш» он произносил как «Ф», выставляя нижнюю губу ложечкой, как это делают дети. — Пусть скажет Ляле и едет.

И, шлепая босыми ногами, он удалился.

— Нечего их приваживать, — сказала мадам Букреева. — Дай ему что-нибудь — и пускай идет пешком. Дождь уже кончился.

— Мамончик, ты гений! — облегченно проговорила Кареглазка и, наклонившись над одной из коробок, достала из нее что-то похожее на ярко начищенный медный, с большими колесами самовар. — Вот сувенир от фирмы. Бери, пока я добрая!

Она протянула эту странную вещь Андрею, он отступил на шаг и спрятал за спину руки.

— Не надо, не хочу, некогда! — умоляюще пробормотал он.

Вся беда в том, что, когда он краснел, он терял способность к осмысленному сопротивлению: или уж «не надо», или «не хочу», а «некогда» обесценивало и то, и другое. Так отец сопротивлялся выездному варианту. И Женечка Букреева будто об этом знала.

— Да ты посмотри, что за прелесть! — сказала Кареглазо, уговаривая его, точно ребенка.

Она присела на корточки и поставила прелесть на пол. Это был паровоз с двумя трубами и несоразмерно большою, с хороший будильник величиной, желтой стеклянной фарой. Все в этой игрушке, и тендер, и колеса, и шатуны-кривошипы, и медные трубы, было сделано из добротного металла и добротно прилажено. А на том месте, где полагалось находиться кабине, установлена была четырехгранная бутыль того же желтого стекла с широкой медной пробкой.

— Ну, смотри же сюда! — глядя на Андрея снизу вверх и сердито смеясь, говорила Кареглазка.

— Бесстыдница, встань с колен! — быстро сказала ей мать. — Сколько надо повторять, чтоб не забывалась?

Вот откуда шел новозеландский фирмач, вот чьи неутоленные желания угнездились в Кареглазке, как в румяном яблочке поселяется приползший извне червячок, для фирмача мадам советница ревниво берегла те сокровища, которые Кареглазка сейчас с наивным бесстыдством выставила напоказ. До этого соображения Андрей, естественно, не дорос, он только уловил в голосе Надежды Федоровны дикую, биологическую ревность, — и спину ему окатило мурашками такого же животного страха.

— Я кому говорю? — Надежда Федоровна повысила голос.

Но Кареглазка ее не слушала.

— Ну, пожалуйста! — упрашивала она Андрея. — Смотри сюда!

И Андрей сдался. Он присел рядом с Женечкой, покатал паровоз по полу. Шатуны и кривошипы исправно двигались.

— А теперь подними бутылку! — радостно сказала Кареглазка.

Андрей приподнял штоф — послышалась тихая музыка, меланхолично вызванившая: «Гим-на-зист-ки румяные, от мороза чуть пьяные, грациозно сбивают рыхлый снег с каблучка».

— Ну, что? — заглядывая Андрею в лицо, спросила Кареглазка. — Правда, прелесть? Нравится тебе? Скажи, нравится?

Игрушка была нелепая, громоздкая, но поди скажи что человеку, который так тебя уламывает. Получится, что претендуешь на что-то иное.

— Очень модная штучка, — обиженным голосом поставленного в угол ребенка проговорила издалека Элина Дмитриевна. — У нас дома уже есть такая, только в виде автомобиля. И играет другое. Как же это…

И, мучительно похрустев пальцами, Элина Дмитриевна фальшиво и жалобно запела:

— «Слушай, Ленинград, я тебе пою…»

Это было уже слишком. Все окна оскалились на Андрея и заржали, хватая железные решетки золотыми от солнца зубами…

И, бормоча несуразицу, Андрей схватил паровоз, поднялся и побежал по лестнице вниз.

20

Вот уж кто порадовался подарку Женечки Букреевой, так это мама Люда. Натура у нее была сорочья, и она питала пристрастие к блестящим, ярко начищенным металлическим вещам. То и дело она подходила к паровозику, установленному на единственной свободной поверхности в номере — на холодильник «Смоленск», и, склоняя голову то к правому, то к левому плечу, умиленно любовалась игрушкой.