Камертоны Греля. Роман - Екатерина Васильева-Островская

Они пошли вдоль набережной. И от сознания, что каждый шаг рядом с ним укорачивает их время вдвоем, у нее кружилась голова, и становилось больно ступать, как вышедшей на берег русалке.

На узком тротуаре трудно было разминуться со встречными гуляющими. Чья-то растянувшая поводок собака вдруг бросилась ей прямо в ноги. 70 607 384 120 250 в испуге подалась назад.

— Ну что ты? — 66 870 753 361 920 удержал ее рукой. — Я же с тобой!

Но он ошибался: его давно уже не было с ней. И никогда больше не будет! Останется только пустое место, к которому она по привычке будет иногда протягивать руку, ужасаясь, что в пальцах задерживается только воздух.

Они свернули в переулок. Здесь, недалеко от Немецкого театра, Берлин, как в потаенном семейном альбоме, хранил еще воспоминания о своей юности. На многие фасады, правда, был наведен такой лоск, что они могли себе позволить вовсе не думать о времени, с которым за них ловко расквитались маляры и штукатуры.

На Райнхардштрассе гуляющие заметили небольшой книжный магазинчик, предлагавший уцененные экземпляры прямо с крыльца. Книги магически притягивали их обоих, но в том, как неожиданно эти плохо рассортированные в пластиковых ящиках стопки возникли у них на пути, чувствовался какой-то подвох. Как бы нехотя, в любую минуту готовые противостоять соблазну, они начали листать первое, что попалось под руку. Затем, осмелев и не скрывая уже нетерпения, потянулись к особенно выразительным обложкам, заглядывая под которые невозможно не выдать себя.

В руках у 70 607 384 120 250 оказался альбом старинных порнографических открыток. Оценив ее находку, 66 870 753 361 920 отложил заинтересовавший его было справочник русских икон и, наклонившись, заглянул ей через плечо.

Порнография, как известно, жанр, мало меняющийся со временем. Изобрести не виданные еще сексуальные практики труднее, чем придумать новые эстетические приемы. Зато закон об особой, исчезнувшей уже одухотворенности и значительности лиц на старинных фотографиях действителен и для порнографических картинок. Даже удивительно, как это раньше люди могли предаваться разврату с такими глубокими, всезнающими и одновременно невинными глазами? Или у них просто лучше работало разделение между верхом и низом — как в цирке, когда иллюзионист, распилив свою ассистентку, увозит в один конец арены ящик с улыбающейся головой, а безвольно повисшие ноги тем временем катятся в другой?

На одной из открыток мужчина, похожий на Маяковского, старательно предавался кунилингусу. Его партнерша с белыми лилиями, вплетенными в темные кудри, будто ничего не замечая, читала, держа на весу миниатюрный томик. На следующей странице три светящиеся счастьем девушки полулежали рядком на диване, раскрывая зрителю свои гениталии, подписанные от руки прямо на негативе: «Hope — Faith — Charity».

— Какую выбрать? — вздохнул 66 870 753 361 920.

— Пойдем лучше где-нибудь посидим, — предложила 70 607 384 120 250, поспешно захлопывая книгу.

Они заглянули в несколько кафе, но 70 607 384 120 250 забраковала все до одного, только чтобы в последний момент выбрать самый непритязательный, даже вульгарный вариант — таиландский ресторан на пересечении двух больших улиц, зато с собственной террасой, в центре которой уютно журчал бутафорский фонтан. Им принесли вина. 70 607 384 120 250 сомкнула пальцы вокруг ножки бокала, не отрывая его от стола. 66 870 753 361 920 хотел было накрыть их сверху ладонью, но спохватился и тоже взялся за свой бокал.

— Как ты жила все это время? — спросил он, делая глоток.

— Очень интересно! — ответила она уклончиво. — А ты?

— И я тоже!

— Писал роман?

— Не только. Ко мне приезжала одна хорошая знакомая из Москвы… Я с ней не спал, — добавил он поспешно.

— Мне это все равно, — 70 607 384 120 250 тоже поднесла свой бокал к губам, будто вспомнила, что он тут не только для декорации.

— Ах да, я ведь еще болел на прошлой неделе, — сообщил он подчеркнуто небрежно.

— Простудился? В такую погоду?

— Нет, это была не простуда.

— Что же тогда?

— Да какая разница? Тебе все равно неинтересно!

— Но сейчас-то уже прошло?

— Не прошло. Но скоро пройдет. Все проходит… Да, кстати, ты ведь тоже собиралась что-то писать — о нас с тобой? Или уже передумала?

— Не передумала. Ведь ты все равно об этом напишешь? Значит, у меня обязательно должна быть своя версия! Ладно, я пошутила, — засмеялась она. — Это, конечно, будет не про нас. Совсем другая история. Просто герой случайным образом тоже окажется писателем ‹лень сейчас придумывать другую профессию›.

— Каким писателем? Хорошим или плохим?

— Не знаю, не решила еще. Это так важно?

— Конечно! Как иначе ты создашь образ? Можно, к примеру, сделать его гением… Но это я не рекомендую!

— Почему?

— Слишком сложно. Чтобы описать гения, тебе самой нужно гениальное перо. Иначе получится карикатура. Лучше сделай его неудачником, у которого ничего не выходит и который мстит за это всему миру. Мне кажется, у тебя это хорошо получится!

— Ладно, я подумаю.

— А сейчас?

— Что?

— О чем ты сейчас думаешь?

Она пожала голыми плечами, уже начинающими зябнуть под раздувающимися щеками вечернего Зефира.

— А я знаю о чем, — сказал он со вздохом, поправляя зачем-то стоявшую между ними сахарницу. — Жалеешь, что у нас с тобой что-то было, да?

Нет, она не жалела ни о чем. Как не жалел о содеянном тот призывник откуда-то из провинции, о котором недавно сообщали в прессе. Он ввел себе в мягкие ткани несколько иголок, чтобы рука как следует нагноилась и его забраковали на медкомиссии. Все прошло как по маслу: врач, испуганный необъяснимыми симптомами, дал ему отсрочку. Но случилось непредвиденное: призывник не смог самостоятельно извлечь эти иголки и так и жил с ними полгода, пока воспаление не дошло до критической точки и не началась гангрена.

Так и ей еще некоторое время придется пожить с иголками под кожей — ничего не поделаешь. Но гангрена не начнется, потому что все ее иголки нанизаны на ниточку. Нужно просто достаточно долго за нее тянуть, и они обязательно выйдут наружу. Еще чуть-чуть, только несколько страниц и осталось.

Дом

На семейном совете обстоятельно обсуждался вопрос, стоит ли брать меня в Одессу. «Ну что там делать двухлетнему ребенку? — недоумевал дядя. — Она и не вспомнит потом ничего!» И действительно, все утонуло в Черном море: и поездки на пляж Аркадия, и прогулки по бульвару, и влюбленность в троюродного брата, еще долго умилявшая всех родственников. Осталась только закопанная ножками в песок деревянная скамейка, куда меня посадили спиной к прибою, пообещав театр. Театр был совсем близко, в облепленном фольгой домике, за синими шторками, которые с первого ряда так хотелось раздвинуть пальцем. И вдруг они сами разъехались, и я сразу испугалась, что это ненадолго и совсем скоро конец. Предчувствие конца, мешавшее наслаждаться спектаклем, и стало первым в моей жизни самостоятельным воспоминанием.

Может быть, для того и привезли меня в Одессу, чтобы растормошить мое сознание, которое еще долго дремало бы, как в берлоге, в нашем северном климате?

С тех пор летние месяцы проходили однообразно, на даче, где запоминаться было вроде бы нечему. Но я уже не могла остановиться. Смятый тапочек, в который закатилась конфета, обтянутый от дождя полиэтиленом стог сена возле спуска к водоему, петушок или курочка, возникающие на спор на конце травинки, — все это зачем-то хранится в памяти, как варенье на полках. Но для кого?

Соседка тетя Дуся грозилась прийти и все побить в нашем доме. На нее иногда находило без всякой причины. Ребята разбегались, когда она шагала по улице с косой в руках. Лица ее не помню, только белый с просинью зад, который она пару раз выставляла напоказ вместо справки из какого-то диспансера, где якобы состояла на учете. Мне не верилось, что именно у тети Дуси, самой здоровой и энергичной бабы в поселке, имелся серьезный диагноз с медицинским подтверждением. Зато самый больной в округе человек, Ларискин дедушка, уверял, что на самом деле ничем не болен.

— Зачем тебе тогда палочка? — недоверчиво интересовались дети.

— А это чтоб кувшинки из пруда удобнее было вытаскивать, — отвечал дедушка Миша.

И действительно, он ковылял с нами к пруду, ложился на живот у самого края и тянулся палкой к недоступно белеющей посередине кувшинке ‹те, что росли поближе, давно уже были оборваны›. Извлеченная из воды кувшинка, правда, тут же переставала быть привлекательной, и никому не хотелось нести ее до дома. Так что дедушка обвязывал гибкий стебель вокруг своей палки и шутил, что палка зацвела.

Однажды после обеда дедушка Миша вышел один за калитку и упал. Его нашли только через некоторое время с палкой, зажатой в вытянутой руке, будто он специально лег, чтобы дотянуться до чего-то невидимого.