Серп демонов и молот ведьм - Владимир Шибаев

Ученый пожевал усохшие улитки губ:

– Один из газеты, а другой?

– Видите ли, в чем дело, – вмешался обозреватель. – Мише сейчас… без Вас… довольно неуютно. Потому что на него давят все эти… В общем, из-за последней статьи.

– Насколько неуютно? – все тем же ровным трескающимся голосом произнес членкор.

– Весьма неуютно.

– Из-за вывода?

– Да.

– Какого вывода! – вдруг вскочил и заорал Хрусталий и замахал руками. – Какого вывода! Ничего и, собственно, не сказано. Мало ли… бывает… находит. Съехало с пера, ну нечистая… попутал. С кем…

– Сядьте, – предложил коллеге обозреватель.

Человек-жердь взял чистый листок и спросил:

– Что писать?

– Не знаю, – ответил журналист.

Размашистым почерком Триклятов замарал бумагу.

– Написал, – сообщил он, не запинаясь. – «Миша Годин, ты мой лучший ученик. По секрету сообщаю – Все мои выводы последней статьи – ошибка. Теперь я уж точно выяснил, и расчеты подтверждают догадки, что Бог есть, был и будет присно и вовеки веков. Так что по секрету можешь сообщить это всем. Членкор АН Триклятов». Так нормально? – спросил ученый.

– В самую точку, – сконфузился несколько пораженный научный обозреватель, а Хрусталий как-то подвернулся на треклятом шатком венском стуле и рухнул на дощатый крашеный пол.

– Держите, – сообщил человек-стремянка и протянул листок.

– А как же вы… – не удержался газетчик. – Как же…

– Интервью не даю, – поставил точку Триклятов и опять потянулся к листкам. Потом что-то вспомнил и взглянул на рухнувшего и сидящего с готовой разрыдаться физиономией Марленыча.

– А Вы все же кто?

– Я болт, – прошептал поверженный, тревожно оглядывая пол и куцую комнатенку.

– Болт? – заинтересованно поинтересовался ученый. – Фамилия или закрученный?

Ашипкин поднялся, и глаза его выстрелили осенним светом.

– Я болт, и мою шляпку господь сковырнул набок. Если меня перетянуть, лопнет резьба смысла и вся моя жизнь. А если недотянуть, оставить ослабленным – голова разболтается, коррозия разъест сочленения и стыки доводов и догадок, и страшные нагрузки усталого от напряжения мира разорвут меня. Я маленькая кругленькая шпулька большого механизма, катящегося в никуда, и хочу только знать – если мне свернут шею, найдется ли кто другой, который удержит от разноса. Который… подладит, погладит механизм и устранит дрожь детонаций… который… заменит шарик и шпульку на какой-нибудь нужный… бантик или колосничек. И наконец, простой народ хочет знать – есть Он или уже нету. А то меня разрывает, – с тихой угрозой выдавил шарик.

Тирада Хрусталия странным образам отпечаталась в настроении хозяина.

– Я вам дал бумагу, – с явной неохотой и неприязнью сообщил членкор, стараясь не глядеть на покинувшего пол, – потому что это все ерунда.

– Ерунда?! – откликнулся эхом обозреватель.

– Нуда. Напишу я то или это, скажите? Яблоко перестанет падать, конформные отображения откажутся совпадать в особых точках, Земля потухать, а Солнце разогреваться? Да никогда. Мы здесь только пашем и пишем стихи, и наши стихи, даже зарифмованные в терминах высшей алгебры, не изменят ничего. Мы приглашенные гости, или точнее, как оказалось, – очередной выверт природы, исполняющей общие законы энтропии. Мы вряд ли созидатели, а лишь быстрее муравьев нивелируем кем-то созданное неравновесие и превращаем все это в пыль. Не думайте, что муравейник – это сооружение. Вот вам и интервью, только не публикуйте его, а то опять писать выпукло позорные подметные бумаги, – и ученый метнул в глотку печи несколько совершенно чистых листков.

– Так есть Он? – божественно сложив руки и как-то с колен, но стоя чуть боком, не в православном каноне, спросил Хрусталий.

– Кто? Создатель? И Главный Менеджер, – вежливо ответил ученый. – Математику прилично в стране знают трое-четверо: Фельдман в Питере, Маслин в Москве, в Сибири – Трущенко. И я немного. На макроуровне проблема неразрешима, слишком простая. К примеру – можно из ничего сделать чего, или – можно ли нечто превратить совсем в ничто. Простые проблемы, знаете ли, хуже сложных. Сидишь-сидишь, жгешь листки, – задумчиво, глядя на огонь, промямлил членкор и добавил: – А на микро-, или, как теперь брешут неучи, наноуровне можете считать, и уравнения поддержат вас, – что создатель крепко сидит внутри каждого, и в каждое, бесконечно малое время, а только такое и существует, вы сам жертвуете собой, возрождаетесь и плывете над миром, благословляя и даря надежду. Я так думаю. Даже если вы болт. Ну а теперь, коли кипятку с сахаром не хотите, давайте расстанемся. Работать надо. Что в конце, я уже вывел, а что в начале, условия задачи – пока не складывается.

Посетители поднялись

– Рюкзачок не забывайте, – напомнил, не глядя, Триклятов.

Обозреватель осторожно, чтобы не мять, вывернул фотографии и сунул во внутренний карман куртки.

– Тут продукты, консервы, масло… – тихо сообщил он. – Дочка ваша, когда сообщала адрес, собрала, – и выгрузил провизию в угол, на пол.

Триклятов поднялся во весь рост и уставился на печной огонь.

И Сидоров, подталкивая Хрусталия в спину, вышел из комнатки и с веранды, где несколько невзрачных яблок-падалок с помятыми боками лежали на неструганном подоконнике.

В садике посетители остановились и вдохнули запах пылающего ягодами шиповника. Аромат был слабый и напомнил Сидорову запах дочки, когда та только напилась мамкиного молока.

– Чем пахнет? – спросил он Хрусталия. Тот поводил носом.

– Свежими розгами, которыми нас бы высечь, – ответил.

Вдруг из домика донеслись до уходящих звуки, еле слышные и прерывистые.

– Радио? – предположил журналист.

– Нет, – поправил лучше слышащий инженер-переводчик, – губная гармонь. Дует… И поет, что ли, чуть-чуть? Невпопад… Нет, просто дует.

Минуту они послушали и отправились, а уже сильно смеркалось, в обратный путь, к станции.

* * *

Весь этот день и вечер, который газетчик провел возле электричек, на его съемной квартире свершались разные и, надо сказать, довольно случайные происшествия. Старенькая Дуня от наплыва разного покрова гостей, от ихнего чая, который те хлебали под Дунины неспешные рассказы на кухне, и от непривычных разговоров своими словами, а не от мерно побрякивающего, как какая заварочная крышка, телевизора, под который Дуня любила и дремать, и штопать, и поминать, глядя в экран, святых, великомучеников да разбойников – от всей лезшей из корыта разбитого дня квашни у Дуни распалилась голова, и ночь она ерзала на старинном сундуке, перекладывала с порядка на порядок поочередке кости, не могла соснуть, вслушиваясь, не перепрятываются ли опять в сундуке маленькие люди домовые. Груня и вовсе озлилась, что все шастают, непрошены, в гости и жуют карамель, а не сидят пришиты по домам, принося в него какую встреченную пользу, залегла с вечера спать и, отвернувшись от всего, пароходом захрапела свои неровные воспоминания.