Брат по крови - Алексей Воронков

— Что эти имена означают? — спросил я.

— Борз — «волк», Леча — «сокол», Дика — «хороший».

— Очень интересно, — произнес я, заканчивая бинтовать Керима. — А как звали твою маму? — спрашиваю вдруг Зазу.

— Човка, — ответила она. — Это значит «галка». А бабушку мою Кхокха зовут. «Голубь» по-вашему. А еще у меня есть дедушка, его Алхазуром зовут, что по-ингушски означает «птица».

— Он что, ингуш?

— Нет, но у нас в роду были ингуши. И кумыки были, и татары… А ингуши в ауле есть, — сказала Заза. Она указала на окно: — Видишь дом напротив? Это дом ингуша Баргиша. А вон тот, что рядом, — дом кабардинца Габерта. В конце улицы живет ногаец Ногай, рядом с ним построил дом араб Арби. Так что у нас всякого здесь народу хватает. И говорим мы на многих языках. Ты разве не заметил, что с тобой даже здороваются здесь по-разному. Одни скажут «селям-алейкум», другие «хошгельды»…

Где-то неподалеку раздался тягучий голос муэдзина, призывавшего правоверных к молитве.

— Это Ахмат-хаджи, — сказала Заза. — Он в Мекке и Медине бывал, там он поклонился священному камню и гробу Магомета. — И вдруг она понизила голос и доверительно зашептала: — Он у нас возглавляет шариатский суд. Недавно по его приказу были расстреляны двое мужчин — старый учитель Мансур и его сын Рахим.

Я удивленно вскинул брови.

— И в чем же они провинились? — спросил я.

Она, будто бы опасаясь чего-то, все так же шепотом произнесла:

— Выступали против войны. Мансур вообще призывал, чтобы старики не позволяли молодым брать в руки оружие. Рахим послушался отца, и его расстреляли вместе с ним.

Я нахмурил брови.

— Средневековье какое-то, — произнес я сквозь зубы.

— Тише, нас могут услышать, — прижала она свой тонкий указательный палец к губам.

— Ты боишься? Ну, скажи? — последовав ее примеру, зашептал я.

— Да, боюсь, — произнесла она. — Очень боюсь.

— И чего ты боишься?

— Ахмата-хаджи боюсь, шариатского суда боюсь — всего боюсь.

— Но разве можно так жить? — возмущенно спросил я.

В ответ она лишь пожала своими худенькими плечами.

— Боже мой, до чего мы дожили! Скоро тени своей бояться будем, — произнес я. — Вы боитесь, мы боимся… Нет, так жить нельзя. Разве это жизнь? Да это настоящая каторга!

— Тише, — с испугом прошептала Заза. — Тише…

Я замолчал. Внутри меня все клокотало. Я готов был громко кричать, и возмущаться, и обвинять всех вокруг в том, что они живут по каким-то диким, первобытным законам. Сейчас бы мне стакан чихиря — вот бы я устроил им здесь веселый той, подумал. Но потом я вдруг осадил себя. Дескать, негоже мне так поступать — ведь, как известно, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Меня пригласили сюда, чтобы я поставил раненого мальчугана на ноги, — вот и изволь этим заниматься, сказал я себе. А эти, я имел в виду жителей аула, эти пусть себе делают, что хотят. Даже если они попытаются перерезать друг другу горло — меня не должно это волновать. Хотя стоп! Это почему же не должно? — неожиданно спросил я себя. А как же тогда маленький Керим, как Заза?.. Неужели и их мне не жалко? Да нет же, жалко, еще как! Но что я могу для них сделать? Что? — с болью в сердце подумал я.

Когда я закончил возиться с Керимом, в комнату вошел Ваха — довольно высокий молодой человек с незаматерелой, шелковистой темной бородой «под ваххабита». Он совершенно был не похож на свою сестру. У Зазы глаза ясные и взгляд добрый, а этот постоянно хмур и смотрит на тебя по-недоброму. Неужели он всегда такой? — подумал я. Наверное, так и есть. А разве глаза моих товарищей выглядят добрее?

— Обед уже готов, — сухо сказал Ваха и указал глазами на смежную комнату, где находилась столовая.

— Спасибо, но мне срочно надо в часть, — произнес я, не глядя ему в глаза. Наверное, я подсознательно боялся заразиться от него злобой.

— Не нарушай наш адат, — так же сухо проговорил Ваха. — Поешь, а потом иди.

Мне ничего не оставалось, как снова принять приглашение отобедать.

На сей раз вместо пильгишей подали блюдо из баранины, которое по вкусу напоминало мне узбекскую шурпу. За стол, как и накануне, сели только мужчины — родственники Керима. Мы пили чихирь, а затем молча закусывали вино сочными кусками мяса. Отвыкший от вкусной еды, я ел быстро и жадно. Это не осталось незамеченным: мужчины за столом смотрели на меня с некоторым удивлением и любопытством.

Провожали меня, как и в прошлый раз, всей многочисленной керимовской родней. Никто ничего не спрашивал о Кериме. Видимо, доверяли моей врачебной компетентности. Мужчины молча пожали мне руки, женщины сдержанно улыбнулись. И лишь Заза одарила меня напоследок очаровательной улыбкой, от которой мне стало тепло и приятно на душе. Такие улыбки бывают только у счастливых женщин.

В этот день Савельев за мной не приехал: в составе десантно-штурмовой маневренной группы он отправился утром в горы, и мне пришлось воспользоваться услугами Вахи, который, предложив мне каурую лошадку, сам сел на вороного жеребца и проводил меня до нашего лагеря.

XXXVII

Утро следующего дня выдалось ненастным. Ночью с гор спустился холодный ветер и стал бешено трепать наши палатки. Пошел дождь. Перед рассветом я вышел по нужде и тут же промок до нитки.

А чуть свет к нам в палатку заглянул часовой.

— Товарищ майор! Товарищ майор! — послышался его тревожный голос.

— Какого хрена тебе надо? — недовольно проворчал Макаров, который был с похмелья, а когда он бывал с похмелья, он сильно мучился и всегда был зол.

— Там доктора зовут, — сказал часовой.

Я тут же вскочил с кровати. За многие годы службы у меня выработалась профессиональная привычка, что бы там ни было, по первому же зову хватать штаны и бежать на помощь к больному. А я ведь тоже накануне выпил не меньше Макарова, но ему, подлецу, хорошо, ему скальпель в руках не держать, ведь он всего лишь по части денег. А если учесть, что этих чертовых денег уже тысячу лет не было на счету части, то Макарову вообще можно было никуда не торопиться.

Как оказалось, прискакал на своей чалой Хасан. Он был все в той же мохнатой шапке и бурке, с которых ручьями стекали дождевые струи. Хасан то и дело смахивал воду со своего лица, но вода снова заливала его глаза.

— Доктор, худо дело, — произнес Хасан.

— Что случилось? — встревожился я.

— Керим умирает…

Я тут же, не надевая плаща, бросился к медпункту. Там я взял все необходимое, а затем сел на специально приведенную для меня пастухом каурую, и мы отправились в аул. Ветер и дождь хлестали нам в лицо, и мы с трудом угадывали дорогу. Хасан поднял чалую в галоп. Чтобы не отстать от него, я тоже пришпорил лошадку, и она понесла меня куда-то сквозь плотную и, казалось, безысходную пелену дождя.

…Возле постели больного толпились люди. Среди них был и Ахмат-паша, который, сидя на коленях подле Керима, бурчал себе под нос какую-то молитву. Когда я подошел к мальчику, Ахмат-паша глянул на меня из-под насупленных бровей, ужалил меня своим колючим взглядом, а потом встал и, не поприветствовав меня, ушел прочь. Я приказал всем удалиться. Рядом со мной, как всегда, осталась только Заза. Она была необычайно взволнована и то и дело обращала ко мне полный отчаяния взгляд.

Я присел на табурет, сунул раненому под мышку градусник. Лицо Керима пылало, и он в беспамятстве метался по кровати. Я приложил руку к его лбу и, почувствовав жар, покачал головой.

— Хотите вы этого или не хотите, но мальчика я увезу в медсанбат, — сказал я.

Заза в ответ пожала плечами. Дескать, я не могу ничего сказать — разговаривай со старшими. Тогда я пригласил для разговора Ваху. Выслушав меня, он нахмурился.

— Головой, доктор, отвечаешь за мальчика, — наконец сказал он, и мне показалось, что это вовсе не человек был передо мной, а змея, потому как его слова больше походили на змеиное шипение.

Я что-то там пробурчал ему в ответ, а потом, сказав, чтобы мальчика собирали в дорогу, попросил у хозяев лошадь. Мне нужно было поскорее добраться до части, откуда я намеревался выслать за Керимом санитарный «уазик». Не везти же его в такой дождь верхом, подумал.

В лагерь я мчался что есть мочи. Для меня теперь дорога была каждая минута. Ведь я понимал, что теряю Керима. Вот ведь как получается, думал я: еще накануне мальчишка чувствовал себя довольно сносно. Он пришел в сознание, начал открывать глаза и даже стал потихоньку принимать пищу. А тут — бац! — сепсис. Того и гляди — гангрена начнется. Беда, одним словом. А ведь если бы родственники Керима позволили мне вовремя увезти раненого в медсанбат, уверен, все было бы сейчас по-другому. Имея на руках снимок поврежденной кости, наблюдая за раненым, мы бы смогли контролировать течение болезни, а тут что? Смогу ли я теперь поправить дело? Вряд ли, сознавая бесполезность своей спешки, честно признался я себе. Тем не менее сидеть и ждать, пока мальчишка умрет, нельзя. И не Ваху я боюсь — я потом просто жить не смогу спокойно на этом свете. Совесть не даст.