ПВТ. Тамам Шуд (СИ) - Евгения Ульяничева

к кружеву тому колокольцы пришиты. Меленькие такие, с ноготок.

И подрезать сеть-кружево никакой возможности, плотно на коне сидит. Взмок Дятел загривком, но от задуманного не отступил. Повел за собой, в калитку сунулся.

Конь возьми и взыграй.

Звякнули колокольцы.

И не слышно вроде, а вспыхнули огни во всех комнатах, высыпал народ в портах, но с дрекольем. Дятел знал — за такое дело бьют смертным боем, живым в землю вгоняют. Ждать не стал, коня бросил и полетел. Не к своим, прочь, к утрешнему лесу.

Мужики дворовые за ним кинулись. Злые, чисто кобели цепные. Гнали, как волка. Лес-то им знаком был, а Дятлу откуда бы. Только у деревни встали летовать.

Уходил вприскочку. Страх в спину толкал, в затылок мокрый дышал, да и ноги легкие, длинные-лосиные, вынесли бы. Вот только так разогнался Дятел, что не угадал трясины за чарусой, травой да цветами забранной. Ухнул по бедра. Не сразу смекнул, что обратно к берегу бы рвануться. Задергался, вперед прянул, сильнее увяз. Ноги в пустоте болтались, ряска у пупа заплескалась.

Взвыл тут Дятел в голос. Почуял, как цапнула за пятку костяная рука.

Заорал, людей клича. Пусть услышат, пусть найдут — лучше от человеческой руки подохнуть, чем так вот, скотиной.

Не откликнулся никто, не выбежал ему головушку беспутную проламывать. Или отстали, след потеряли, или нарочно загнали да оставили в наказание, медленной смерти на растерзание.

Поорал еще Дятел, повыл, пока голос до заячьего писка не сорвал. Утренний лес молчал. Солнышко набухало, припаривало. Пахло живицей, зверем. Туман клоками расходился. Нудела мошка, забивалась в нос и глаза, перекликались осмелевшие птицы. Над верхушками елей расходился зеленый, холодный рассвет.

Зеленый, как глаза у паренька, что на кочке стоял. Откуда взялся, Дятел не разглядел. Молчал сначала, смотрел только.

— Жить хочешь? — спросил хрипло, дернув горлом.

Дятел рванулся, моргая опухшими, искусанными веками.

— Да! — откликнулся страстно. — Да! Да!

Никогда прежде так не хотел жить, как в болоте на издохе.

Зеленоглазый огляделся. Легко прыгнул с кочки на сушь. Дятел вывернул шею, боясь, что пацан рассмеется да кликнет кого из старшаков.

Парень же вернулся с хорошей веревкой. Бросил. Дятел не сразу сумел поймать, натянул на себя. Пропустил подмышками. Руки дрожали, как у пропойцы.

— Не вытянешь же, — сказал.

Зеленоглазый хмыкнул.

— Там поглядим.

И — вытянул.

…жил паренек в землянке. Справной такой, зиму зимовать можно. На склоне была устроена, дерном покрыта, по бокам окошки, пузырями затянутые. Труба даже торчала. Недалеко бежала речка, там Дятел и отмывался от грязи, от вони болотной, зубами клацая. Пока плескался, сморкался да порты полоскал, пацан в норе своей возился.

Цыган вылез обсушиваться на солнце, отряхнулся, выжал одежды, уставился на лесовика.

Тот стоял у своей землянки. Спокойный, что пень. Глаза его, Дятлу показались, посверкивали, как у лесного кота. Собой видный — жилистый, стройный, лицо чистое, волосы русые с серебром.

Дятел трусом не был. Ну, правда, кто еще в лесу жить станет, от прочих людей на отшиб? Как подумал, так сразу и спросил.

— Ты ведьмак? Или лешачок, а?

— Может, и лешачок, — ответил русый.

Прищурился.

— Ну? Под кустом спать будешь? Или рыбу на муди приваживаешь?

В землянке оказалось тесновато, но ладно устроено. Очаг в полу грел, дым через трубу вытягивало. Котелок на треноге пыхтел. Спальное место у стены. Сам пол травой сухой застелен.

Хозяин присел на корты у очага, пошуровал деревянной ложкой. Стряхнул пену. Вытянув губы, подул, снял пробу. У Дятла громко забурчало в животе. Пожрать он всегда любил.

Пацан зыркнул на него из-под светлых, добела выгоревших бровей.

— Ты кто вообще будешь? — спросил парень.

— Дятел.

— Это я сразу понял.

Вздохнул.

Обтер ложку полой рубашки, протянул Дятлу. Давай, мол. Наворачивай. Так и ели, по очереди черпая из котелка, пока ложка по дну не заскребла. Все пригарочки собрали. Волоха оттащил котелок в сторонку. Потер глаза.

— Отскрести надо. Песком речным. Сделай, я на ужин что придумаю.

Дятла после беготни да еды морило нещадно, но отпираться не стал. Харчи хозяйские отработать следовало. Чего уж там.

Поднялся, зацепил котелок за дужку.

— Чего хрипишь-то? Или застыл?

— С отвычки. Давно с людьми не говорил.

И отвернулся.

Дятел потащился к речке. Потом, как закончил, нашел колун, дров наколол хозяину. После русый вручил ему лопату, велел земляных колобков накопать. Водились такие, на лесной поляне. Так до темна и провозились.

— Меня Волохой звать, — сказал русый уже под ночь, когда спать укладывались.

Дятел приподнялся на локте, ответил долгим взглядом.

И остался.

По эту пору виделась Дятлу в кошмарах та трясина. Медленное погружение, вонь болотная, беспомощность стылая. Не доела старуха-трясина, не добрала своего… Из самых челюстей вырвал русый, с клыков снял. Нет, думал цыган, просыпаясь. Что угодно, Лут — только не такая смерть.

***

В каюте пахло чащобой. Мускусом, подснятым дерном, хвойной горечью, грибами, цветами какими-то дурманными, воском да прелью. Нанюхался всего этого цыган в свою пору с лихвой, спасибо.

По лесу он не тосковал нисколечко.

Совсем темно не было, спасала лампа под стеклянным колпаком. Дятел провел рукой по стене. Мох, пара глубоких царапин — будто зверь драл. Развернулся резко, лицом к лицу встречаясь с капитаном.

Мигом подобрался.

Волоха в таком состоянии мог и прыгнуть, и зубами порвать.

— Ну? — спросил Дятел нарочито грубо. — Долго еще собираешься сопли на хуй мотать?

Волоха качнул головой, отошел к столу. Тяжело оперся.

Дятел, бесшумно ступая, приблизился со спины.

Был русый без мехового своего жилета, босой, в рубахе навыпуск. Лохматый, небритый. Чисто Леший. Права девка-Медяна, если кто его таким увидит — хана Еремии. Налетят, сожрут.

Когда болит, знал цыган, мир сокращается до точки боли. И в шорах этих ни хрена не разглядишь. Хорошо парням вроде Лина. Первый, осознавая боль, мог ее отсечь да отбросить. А если внутри режет-колет? Не выблевать, не вырезать.

Они с русым давно гораном были, значит, и боль его Дятел как свою принимал.

— Я виноват в ее смерти, — выговорил Волоха.

Как из горла кость вынул.

— Да. Ты виноват.

Волоха вздрогнул, словно под плетью. Но лучше Дятел его выстегает, чем русый себя до ручки доведет. А это он мог. К остальным Волоха был строг, но себе спуску вообще не давал.

Продолжал.

— Ты же знал, что Лут своим добром не делится. У капитана корабеллы сердце в цвет ее арфы. Ни семьи. Ни любимой. А ты поперек попер. Думал, такой особенный? Что раз Лут тебя любит, то и это спустит? А вот выкуси.

С каждым