Новый мир построим! - Василий Смирнов

— Чем я тебя казнил, окромя кринки — будь она неладна, — растерялся Антип и даже слез с голбца.

— А-а, запамятовал? Ты и жизню свою забыл, видать, демон лысый, ровно и не был женатым, меня не родил, пень осиновый, трухлявый. А подумал ты, пустая твоя голова, безмозглая, что у моих ребятишек, твоих внучат, отца нету? Убили на войне твоего зятя нелюбимого. Не хотел в дом принимать, больно тих да худ, плохой работник… А какой ни есть — мужик был в дому, никакое дело не валилось из рук. Жили не хуже других, может, и получше, дружней. Ласковый был Сеня, кому знать, как не мне!.. Ну, когда, вгорячах, дотронусь до него, — жаловаться не бегал. Отойдет на душе, я у него ночью сто раз прощенья попрошу, на руках качаю, чисто баюкаю… Да не надобно мне другого, вороти Сеню!.. Не можешь? А я могу? Жду-жду, думаю, перепутали в повестке, не того прописали убитым, мой-то жив… Как же! С того света не возвращаются… Что же мне делать, молодой бабе? Ты об этом подумал? Может, я еще раз под венец пойду, ребяткам своим сыщу отца… Австрияк, чех не хуже русского. Себе хоть малую, останную радость бабью вымолю у бога… Так чем же ты меня попрекаешь, бесстыжий? Говори! Как смеешь?.. Я и перед господом-богом, перед своими ребятами не каюсь… Да грех-то мой, как знать, вдруг самое святое счастье мое на белом свете!

Минодора повалилась на лавку, вниз лицом, зажатым в ладони, затряслась от рыданий. Кудрявые волосы, роняя шпильки, рассыпались по плечам, как у девки, собравшейся заплетать косу.

— Полно, полно! — уговаривал дядя Родя, пытаясь поднять Минодору.

И у него силача, этого не получалось. Железные руки мелко дрожали. Мучительно кривились большие, добрые губы.

Кто знает, кого он поднимал с лавки, Яшкин отец…

Все в избе принялись, кто как умел, успокаивать дочь деда Антипа. А он, отец, разинув оторопело беззубый рот, мутно-испуганно таращась, стоял посередь народа, на кинутой, чистой дерюжке, как в церкви, и только что не крестился.

Мало, мало попало тебе, старый хрыч, выжил ты из ума, ничегошеньки не понимаешь, не догадываешься! Надо бы добавить за разбитую кринку и пролитое молоко топленое, с пенками. Идешь в Совет жаловаться, а сам виноват. Да Шурка помнит, видел, и Яшка видел и, наверное, не забыл, как огрела Минодора Янека, когда тот при пароде, на первом, кажись, ихнем знакомстве, взял ее за руку. Только и всего, что тронул ее шутливо за рукав, а Минодора так двинула его локтем в грудь, что Янек попятился.

— Русский баба — гросс… Кайзер — русский баба! — пролаял ненавистный ребятам Ганс в бескозырке и тут же упал наземь: не болтай глупостей.

Янек, пристукнув каблуками, вскидывая руку к впеку, вежливо сказал Минодоре:

— Пардон, мадам!

И за что-то поблагодарил:

— Спасибо…

Народ смеялся, Минодора больше всех.

Вот она какая, твоя дочка-недотрога, дедко. А ты и не знал, старый?..

Минодора стихла, поднялась со скамьи, оправила волосы, закрутив их кое-как узлом. Поискала шпильки на полу и не нашла. Лицо у ней было мокрое, красное, печально-молодое и такое красивое, каким его еще не видывали. Да женись, Янек, поскорей! Другой такой невесты тебе не сыскать ни в России, ни в Австро-Венгрии.

— Ну, прости ты меня, тятя, за кулаки, — сказала Минодора внятно-громко и опять заплакала. — Не мои они, кулаки, беды моей… Кабы могла, обкусала себе руки по локти… Отрублю на культяпки, вот те крест! — выкрикнула она.

— Что ты? Что ты? Бог с тобой! — заговорил тревожно дед, пододвигаясь к дочери. — Эх, не надо было мне жалиться! — сокрушался он, переступая босыми ногами, не зная, куда ему идти и что теперь делать.

Принялся уговаривать:

— Родя, милый человек, приседатель дорогой, забудь, — не приходил я к тебе, ничего не баял, не требовал… Минодорушка, деточка, и ты все позабудь. Каюсь: нескладно про тебя сказал, нехорошо… Пойдем-ко мы с тобой скорееча домой. Ребятенышки, поди, без нас соскучились.

Молча пошла вон Минодора. Дед Ангин семенил за ней, шлепая по полу сбитыми подошвами.

— Заседанье скоро, — напомнил дядя Родя вслед Минодоре.

— А пропади все пропадом!.. и заседанье ваше! — ответила зло та, не оборачиваясь, и выбежала из избы.

Глава XV

ЗАГАДКИ И ОТГАДКИ

Не много прошло времени, и будто не было в Колькином просторном доме, в Сморчковом чертоге, слез и жалоб деда Антипа и страшной, немыслимо-горькой и оттого схватившей за сердце, за душу исповеди Минодоры. Точно дядя Родя не поднимал с лавки заплаканную Минодору и Шурка не сулил ей до этого березового кругляша, а тут неожиданно для себя простил кулаки и сердился теперь на глухого Антипа, что он такой бестолковый, недогадливый. Потом Шурка ни на кого не обижался, ие сердился и, как все в избе, не вспоминал о случившемся, не осуждал за глаза и не точил зубы на чужой беде.

«Ах, кабы эта беда и верно оборотилась в Минодорино святое счастье!..»

Наверное, и другие так думали, может, уж и надеялись, — в хорошее-то нынче скорей верится.

Словно оттого и вокруг становилось по-иному. Кабы не знать, кого ждут и по какому такому случаю, можно было подумать, что готовятся к свадебному Минодориному пиру. По распоряжению Яшкиного отца вынесли скорехонько на улицу, в тень, хозяйский старый стол, прикинули — тесновато, и добавили второй, от Андрейки Сибиряка, благо, рядом, сдвинули вместе, и белое облако упало с неба и легло на столы. Скатерти хватило с достатком Оказывается, бережливая, расчетливая тетка Люба прежде складывала скатерть вчетверо, а нынче не пожалела, раскинула щедро, во всю крахмальную, нетронутую доль и ширь, — одно приятное удивление.

Какой же, братцы-товарищи дорогие, надобно стол по такой длинной и широкой скатерти! И что за этим престолом божьим делают? Неужто пьют чай и обедают? Если так, понятно. Но погоди, постой, сколько же сопля-ков-баловней у князя Куракина? Ведь это его добро с выведенными пятнами, заштопанными дырами, — он, подарочек, он самый, привезенный из Питера Кикиморами. Помнится, они кудахтали и плакали по стриженой девчонке и мордастом парнишке в очках, с которыми нянчились. Экая радость, счастье — плевака и капризник, каких свет не видывал, в одежке с отложным воротником, в чулках и туфлях с бантиками. А девчонка, кажется, ничего себе, похожая на Ию из усадьбы. Не ахти велика Куракинская семейка, хватило бы Колькиного обыкновенного стола! Нет, поглядите, полюбуйтесь, коли не лень, какой был стол, если этакое полотнище расстилали, ровно холст по насту весной… Гостей, что ли, зовут каждый день богачи, в будни и праздник, чтобы не пустовали ихние громадные столы?

Догадываться некогда: из ближних горниц понанесли скамей с запасом. Все, все загадочно. Зачем столы расставили на улице и лавок, табуреток натаскали? Не покидала еще знакомая опаска: держи локти подальше, не прикасайся к невиданному обедальнику, не мни его и не пачкай.

Писаря раньше депутатов пристроились к краешку белого облака на зависть Кольке (его они обещали потом пустить к столу), разложили осторожно школьные чистые тетради и острые карандаши, сидели прямо, не шевелясь, и почему-то начали трусить. Зато не робели депутаты, собираясь на свое спешное заседание. Так казалось по крайности ребятам.

Все уполномоченные деревень, конечно, знали отлично, по какому поводу созвал их верховод Родион Большевик, попросту Родя Большак, как его прозывали, поначалу насмешливо, а вскорости за пустырь и бор любовно-ласково; по народу и депутаты привыкли так звать дядю Родю промежду себя. Знать-то знали, почему собрались, недаром же надел председатель Совета гимнастерку с медалями и стал солдатом-фронтовиком, выздоравливающим дома от ранения, а словно притворялись, что им ничегошеньки неведомо, сошлись на Совет решать текущие дела, как всегда.

И вот неторопко, въедливо кумекают, как помочь безлошадным семьям, солдаткам вывезти навоз в поле и запахать пар.

— Опоздаешь — воду хлебаешь…

— Да уж к тому деньки бегут, полосы-то вороньими опестышами, что елками, зарастают. Тяни дольше — и плуг не возьмет.

Судили-рядили, но много не наскребли в затылках, хотя затылки эти были, как известно, самые умные, не зря выбраны митингом в Совет. Постановили просить справных, приделавших все хозяев, как сознательных граждан (пригодилось — любимое словцо Таракана-старшего, столяра из Крутова, к месту пришлось!) добровольно и желательно бесплатно дать отдохнувших коняг нуждающимся соседям хоть на уповод* какой, на два, три, как подскажет каждому его революционная совесть.

Еще толковали о покосе — не заметишь, и Тихвинская подойдет, всегда делили и закашивали покупной волжский луг на второй день престольного праздника, вечером. Погуляли в охоту — и за работу. Нынче решили не делить траву, косить сообща, меньше ругани да и спорей — весенняя пашня и сев на пустыре и в низине Гремца, слава тебе, показали это заметно, очень даже хорошо показали. Только, чур, глебовских не забывать, дьяволы сельские, как в четырнадцатом году, чуть не перерезались тогда косами.