Непутевая - Лиза Альтер

И когда он вернулся — почти через двадцать один миллион ударов, подсчитала она однажды ночью, — их страстная любовь тоже сопровождалась этим мерным тиканьем фамильных часов.

Дети кувыркались по полу и боролись за право заводить их. Часы тикали днем, когда она присаживалась отдохнуть от бесчисленных дел, и ночью — когда просыпалась от непонятного страха. Точно так же они отстукивали время для ее бабушки и мамы. Жизнь продолжалась; она успокаивалась, страх проходил…

Часы шли. Их неумолимый ход приближал ее к старости, к смерти — и отдалял от суетливых дней молодости, когда она была слишком занята, чтобы думать о неизбежном.

Миссис Бэбкок открыла глаза: знакомый желтый циферблат, римские цифры, филигранные стрелки. Ее друг, ее враг. Сегодня они были ей другом; сколько раз отстучат они, прежде чем она вернется домой? Сегодня ей лучше. Она проверила тампоны и подклады — чисто. Переливание крови пошло на пользу.

Она с наслаждением, как кошка, потянулась под утренним солнцем. Тот, кто никогда не был серьезно болен, кто не следил со страхом за своими жизненными процессами, не сможет понять потрясающего ощущения здоровья. Молодой доктор Фогель знает, что делает. У нее больше нет к нему вопросов. Стыдно, что она отказывалась от стероидов.

Миссис Бэбкок встала и надела фланелевый зеленый халат. Синяки на ногах не болели, как раньше, когда она вставала утром. Она подошла к окну. Над предгорьями горело огромное красное солнце. На деревьях скакали деловитые белки…

Вошла миссис Чайлдрес со своими пробирками, тампонами и иглой. Она на удивление легко проколола ей ухо и взяла в руку часы.

— Семь с половиной минут, миссис Бэбкок! — торжественно объявила она.

— Это норма?

— Почти.

— Сколько норма?

— Спросите доктора Фогеля, мне нельзя обсуждать это.

— Почему, черт побери?

— Он — доктор.

— А вы — медсестра.

— Норма — четыре минуты, — быстро оглянувшись, прошептала она. — Но у вас было двенадцать, дорогая. — Она помолчала и тоном, каким объявляют, что установлен мировой рекорд, громко сказала: — Отлично! Действительно отлично: семь с половиной минут!

Глава 9

Разделенная верность.

Вопреки расхожему мнению, я уверена, что люди подразделяются всего на три категории: тех, кто носит часы; тех, кто не носит часов, и тех, кто иногда носит, иногда — нет. Эдди определенно принадлежала ко второй категории, я — к третьей, но в тот год — год необыкновенной жизни с Эдди — я решительно не носила часов.

Мы сняли квартирку в Кембридже, на Бродвее, на третьем этаже облезлого многоквартирного дома, до которого только в следующем десятилетии, как обещали городские власти, у них дойдут руки. Газовые трубы были в металлических заплатах, и даже зимой, когда шел снег, приходилось держать окно кухни открытым. Водой в душе нужно было пользоваться аккуратно: она протекала в квартиру под нами, где жила издерганная нуждой мать пятерых детей: у нее и без ремонта потолка хватало забот. На узеньком балконе, выходившем на шумную грязную улицу, незаконно поселились голуби, ворковавшие и гадившие все дни напролет. Бессовестные владельцы так называемых «меблированных комнат» обставили их всякой рухлядью. Газовые горелки едва теплились, и в застеленной потертым линолеумом кухне вечно воняло газом.

Короче говоря, это была убогая конура, но нам с Эдди нравилась. Мы сбежали из Уорсли и наконец-то жили бок о бок с народом. Не наша вина, что народ, занятый одной проблемой — где раздобыть денег, — менялся так часто, что мы не успевали ничем ему помочь. Замученная мать этажом ниже прятала от нас детей и шипела, когда мы проходили мимо: «Мерзкие шлюхи». Мы с Эдди не сердились на нее. Я носила теперь желтые джинсы, черный свитер и сандалии «голиаф», но чувствовала, что в душе не изменилась. Чьи-то глаза следили за нами, когда мы прогуливались в обнимку по улице, шеи негодующе вытягивались в нашу сторону, когда мы держались в кино за руки. «Лесбиянки»… Полнейшее равнодушие к моей персоне, когда я училась в Уорсли, сменилось явным неодобрением: но я по-прежнему оставалась сама собой.

Единственным нашим очагом был старый керосиновый обогреватель в гостиной, а самым уютным местом — кровать с матрацем и подушками — трофеями из мусорных контейнеров. Убегая из Уорсли, мы прихватили на память пару тощих казенных одеял. После того как мы заплатили за квартиру, истратив мои дивидендные чеки, у нас было мало денег, и большую часть времени мы проводили в постели, толком даже не зная, день сейчас или ночь.

Эдди продолжала играть в баре на гитаре два вечера в неделю, как играла, когда еще училась в Уорсли. Я садилась в темном уголке, слушала, как она исполняет песни протеста, и с гордостью наблюдала, как люди восхищаются ее хрипловатым голосом и грубоватой красотой, подчеркнутой обтягивающим черным свитером и узкой юбкой. В перерывах мы воровали со столиков хлеб, а потом возвращались часа в три ночи, а то и позже, в свою грязную конуру и спали до полудня следующего дня. Один день переходил в другой, и мы потеряли всякое представление о времени. Я достигла совершеннолетия и приобрела право распоряжаться своим трастовым фондом — не совсем понимая, что это такое, но с удовольствием подписывая поступающие от брокеров и юристов бумаги.

Деньги стали поступать, но я начала задумываться, откуда этот капитал? У нас с Эдди появилось важное занятие: мы стали заядлыми демонстрантами. Купили подержанные каски и нанесли на них цвета американского флага. Как владельцы конюшен не пропускают ни одних скачек, а фанаты — футбольных матчей, так мы являлись на каждую демонстрацию, митинг протеста, забастовку или марш мира. Мы познакомились с многими такими же любителями всяких сборищ.

В один прекрасный октябрьский день мы отправились на окраину Бостона на антивоенный митинг. Вовсю светило солнце, воздух был свеж, тротуар устлали разноцветные листья. Мы ликовали, увидев, как много у нас единомышленников, хотя, с точки зрения клерков, выглядывавших из окон высотных зданий, мы, наверное, походили на рой возбужденной саранчи.

Спикер — адвокат, потерявший работу из-за своих политических взглядов, — красноречиво говорил о тщетности насилия. Серьезные молодые женщины со спящими в корзинках на спине малышами согласно кивали головами. Самые удачные моменты сопровождались одобрительными воплями студентов. Бизнесмены в хороших костюмах неистово размахивали транспарантами. Казалось, в такой яркий радостный день во всем мире царит гармония и веселье, а президент Джонсон просто не сможет не прислушаться к требованию народа вывести войска из Юго-Восточной Азии. Нас, стоящих плечом к плечу у сверкающих зданий местной власти, переполняла любовь. А особенно меня и Эдди; мы даже не взяли с собой свои видавшие виды каски, уверенные в том, что никто не осмелится бросить в нас камень. Из окон офисов высовывались служащие, из дома напротив — женщины, дети, собаки и кошки… К горлу подступил комок. Я вспомнила, как в детстве читала молитвы или пела «Америка прекрасна». Мы не сдадимся! Мы с Эдди плакали от восторга. Как хорошо быть добрыми и справедливыми, да еще в такой компании!

Мы возвращались домой в приподнятом настроении. Солнце село, и мы уже в сумерках поднялись на свой третий этаж по грязной лестнице — мимо покореженной двери, за которой громко кричали ребятишки и мать. Нас ждала кровать. Прекрасный день должен завершиться так же прекрасно.

Наш секс был потрясающе страстен. Мы достигали оргазма по нескольку раз за ночь. Я знала из курса физиологии, что оргазм, — элементарный отклик на раздражение эротических зон, но старалась забыть все, чему училась в Уорсли. Наша возвышенная любовь — и какие-то рефлексы? Чушь! О том, что происходило между мной и Эдди, нельзя прочитать ни в одном учебнике физиологии. Мы не знали, минуты проходили или часы, когда лежали в объятиях друг друга и замирали от наслаждения. Я уже испытывала это чувство полета — когда летела с «харлея» Клема Клойда в обрыв.

Любовь лесбиянок не похожа на гетеросексуальную. Чтобы достичь оргазма, нужна фантазия. Ничто не должно омрачать такое счастье! Я лежала рядом с посапывающей во сне Эдди и размышляла над новой проблемой. Знай она правду о наших деньгах, вряд ли ее трепещущий язык с такой нежной страстью пробегал бы по моим потайным местечкам. Эдди всегда считала, что богатством нужно делиться, но приняла бы она кровавые деньги?

— Эдди?

— Да? — она уткнулась губами мне в шею — точь-в-точь Джо Боб в «додже» Доула.

— Я должна кое в чем признаться.

— Да?

— Ты слушаешь, Эдди? Это очень важно.

— Да? И не может подождать? — Она легонько укусила меня за мочку уха.

— Нет. Не может. Я обязана сказать тебе прямо сейчас. Я не смогу больше носить это в себе, — чуть не заплакала я.