Маски - Андрей Белый

И – ррр: —

– батареями грохнуло в рожу распутинцу!

И сквозь летящую бороду, рот разорвавшую, желтым и жестким закатом окалилась даль.

Передергивясь над забором, качаются призраки розово-рыжими космами; снег, как стекло, дребезжит, разбиваяся свистом, как взвизги разбитых дивизий под Минском и Пинском.

И красною гривою врезалось в серо-лиловые линии поля и в сине-пунцовые линии леса – под ясною тучею, над —

– странно безглавой —

– Россией!

И трупы повылезли

Ночь.

Под вагонным окном генерал Булдуков ткнул в бумаги навислину носа, мотаяся черною лентой пенсне и седыми разгрызинами перетрепанных бак; пенсне – падало; и – не писало перо.

Тихо тикали часики; жаром и паром душило; и в желтую лысину блеск электрической лампочки бил.

Генерал Булдуков, перо бросив, похлопывая по серебряным пуговицам, – разогнулся; и, вставши, процокал кровавым лампасом, имея малиновым фоном вагонный ковер; шаг не слышался; выставив свой эполет, оглядел эксель-бант и поправил орла, серебрящегося на груди, генерал в Сослепецкого, ставшего – руки по швам, подрожал неживыми глазными мешками:

– Садитесь, пожалуйста!

И на окно подышавши, к глазочку приставился; мимо окошка свистели сквозные; воздух за воздухом раскидывал в воздух рукав без руки; на путях, точно звездочки, – стрелки; стреляла игла семафора вдали.

Генерал сел с прикряхтом, клокастою бакою – в дым:

– Тэк-с!

И пальцами по серебру портсигара побрякал:

– Так вы на своем еще? Что-с? Все же Киерку – ищут.

Дрожали мешки под глазами:

– Как вы говорите, его псевдоним вам известен? – на палец пенсне насадил.

– Точно так!

– Вы же, – влил с передрогом в стакан из бутылки бургундского, – не соглашаетесь, – тыкнул стаканом, – его псевдоним огласить? Ну… За ваше-с, – он выпил.

И ижицу сделал лицом.

– Ваше превосходительство, – наше ли дело?

– А Англия – что говорит?

Ухо выставил:

– Американцы – и те…

Сослепецкий вскочил:

– Ваше превосходительство, – Протопопов так скажет.

И тут генерал со стенаньем, в котором сказались усталость и долгий запой, – трепетавшими пальцами к лысине:

– Знаю-с: не спрашиваю-с!

И – кровавыми жилками сизого носа – в бумаги:

– Политика Франции в сем деликатном вопросе – иная совсем…

С хитрецою:

– С французами, стало быть?…

Битыми окнами дернулся поезд; из поезда грохали.

А генерал – рассердился:

– Меня не запутайте! – цокнул он ножкою в красном лампасе; заперкал, бутылку схватил; и в окошко ей тыкался:

– Армия-с!

Бросили светами мимолетящие окна; и поезд – который – бросался, на фронт: прочесал; и – мигали спокойные стрелки.

Бумажкою серенькой, – в нос Сослепецкому:

– Вот-с… – телеграмма. На фронте – бубукают: рвака пошла.

Телеграммою – в стол:

– Лопанули Россию – да так-с, что кишки ее вылезли; фронт стал – паршивое логово вшей… В полночь тронемся. А-с?… Англичанин погнал поездами… Бифштекс себе жарит… Которая катит дивизия… Кто и вернется, – так…

Налил бургундского.

– Лютым-лютешенька жизнь… Ну-с, а – я-с… – лбом в бумаги; а пальцем – в ладонь:

– Знать не знаю-с!

Пристукнул; и – побагровел:

– Разговора такого и не было… Что-с?

– Точно так-с!

Сослепецкий вскочил – кругом марш: —

– «д з а н» —

– и ткнулся в прощелк мальчугана, отдавшего честь.

– Генерал – Бидер-Пудер!

– Просите!

И тотчас же —

– с тихим чириканьем шпор замелили куриные ножки лампасами красными: кокала косточка, а не безусый, безбрадый, безвласенький труп – помесь карлы, шута и Кощея, – со слабой улыбкою, с кожей серебряной, как от проказы.

Лицо – проострение бирюзовато-зеленого носа с оранжевой, страшной ноздрей; и, как белые вошки, слезливые чырочки в недрах глазниц; ручки, серо-серебряные, быстро бились из воздуха.

Голосом, слабеньким, как музыкальная и задилинькавшая табакерка, он силился выразить:

– Нэ… вэ… мэ… квэ!

Вероятно:

– Ну вот, – я и к вам!

Только белый Георгий, как впаянный в грудь, безобразие это оспаривал.

В нос Сослепецкому бросилась помесь из запахов: тлена с ванилью; он – в ночь: из вагона.

– Кто это?

– Командующий пятой армией: новоназначенный!

– А из каких нафталинов «о н и» его вынули?

– Право, не знаю.

– Чем славен он?

– При барабане стоял, на котором сидел князь Барятинский, при полоненьи Шамиля[99]…

– И все?

– Нет, – еще: этот старец ночами мазурку с собою самим в пустой зале все тяпает – для поддержания бодрости… Вы представляете: очаровательно!

– Трупы из гроба повылезли – к Константинополю

маршем победы вести: конец – близок!

И —

– в ночь!

Миллионы

И стоны, и дзаны сливалися в плач паровоза; и песни звенели из воздуха; видел: покойники носятся, белые пляшут, – безруко, серебряно.

Разорвалися: —

– заборик – враздрай; под забориком – жалобы:

– Тут тебе уши отмерзнут…

– Отвалятся пальцы…

– Кампанию делаем.

– Будет мамзель тебя: «Воин увечный». Да – «наша», да…

– Уж прямо бы резали.

Вон городьба, занесенная снегом; снега разгребные, ми-ганцы домишек, бугор за путями; с бугра же – качается – маловетвистое дерево.

Сноп: поворот колес красных; платформа облещенная: разодранствр мешков, серых лиц, сероватых шинелей, с желточными пятнами; никнут папашники вшивые; шелест неслышимый:

– Ишь!…

– Знать, не битый.

– Серебряный глист!

– Самоправ: с чорта вырос.

И кто-то на локте с мешка поднялся; и к кому-то; кто сидя, кто лежа на брюхе, кто – вполуразвалку пристроился; давами глаз разгорелись на щеголевато одетого, в мех запахнувшегося офицера: – сплошной кривосуд поднимался от этих к нему присосавшихся глаз!

– По затылку его: ты за доброе дело стоишь.

– Уж таи про себя.

– Что же, битому псу только плеть покажи; он скрях-тит… Говори, братцы, смело: терять уже нечего…

– Два кулака под бока.

– А сел: «До победных проливцев!»

– Из пушки им выстрелить в этот победный проливец!

Не евший годами, засохнувший клоп, ставший шкуркой, когда из матраса кусаться, бежит, – то – брр – жутко!

А тут – не клопы: миллионов семнадцать парней, детин, дядей!

Он прочь – в бледный воздух.

С далеких путей дергал поезд оттуда, где злою щетиной Штыков лихошерстый простор опоясался, где —

– за воздухом безрукий воздух, рукава раскидавши, Россию оплакивал…

«Кхх-пф-пф!»

Желтой короткой юбкой вильнула мадам Тигроватко, подавив на пуфик икрастую ногу:

– Родная моя, – я о вашем отце: переносят не это еще…

Подбородок – на палец; а носом – к Леоночке; на леопардовом фоне головка Леоночки, виделась старой шапчонкой, которую мех горностаевый, драный, белил.

– Ну и вышлют, – неважно, – мадам Тигроватко разглядывала горностаевый мех: подбородок на палец; и носом – к Леоночке:

– Нет ничего тут ужасного; он переедет!

Трепала по щечке:

– Фэ рьен![100]

У Леоночки вспыхнули глазки.

В гостиной, завешанной серо-оранжевой шторою, лопнуло:

Две орьентации!

– Нашим друзьям из разведки нет дела до ваших друзей; но и муж… нелегальный, – эк невидаль? Ищут шпионов, – не левых; и пусть: это нас не касается!…

Пальцами мнение ей подавала на лобик: от кубовых губ: – Нет, вы – милочка; в вас – же не сэ куа[101] – шарм… Развлекитесь, – и выгнулась, треснув корсетом, как будто она исполняла испанские танцы: под треск кастаньет.

– Только вот: одеваетесь; я бы, – и из-за ресницы ее желтый глаз оглядел Леонорину талию, – что это? – палец затыкался в грудь, плечи, спину, – для стиля «дэгу»[102], «нихилист» – назовите, как знаете: только штанов не хватает!… К чему безобразиться?

Вдруг:

– В ресторан едем, – что?

Как тигрица ей стиснула талию.

Пырск бриллиантов за окнами снесся: в окошко фонарь, не трезвонивший ветром, мигал.

– Нет, – пошла…

– Не пущу!

И одною рукою – за талию, с тиском; другою, с развернутым веером, – в бок; и ломалася, как балерина; оглядывала черноватой ноздрею; и с треском раздвинула штору.

И —

– «кк-кх» —

– «пф-пф» —

– Пшевжепанский, взяв чашечку с пепельно-серыми бледнями, с золоватыми блесня-ми, заиготал в леопардовый цвет бархатистых и серо-оранжевых стен;

– и заперкавши в чашечку, бросивши чашечку, хохотом лопнул Велес-Непещевич, зашлепываясь в желто-пепельном кресле.

Роланд перед мавром

«Щелк-дзан» – Пшевжепанский вскочил, наклоняясь одной головою; «шлеп-топ» – и Велес-Непещевич, привстав церемонно, одной головою склонился к Леоночке; и – каменел, как мужчина перед непредставленной дамой.

Леоночка, – бросаясь рукой с горностаевой муфтой под мех горностаевой шапочки, рот разевала испуганно, точно она наступила на мерзость; лицо – ее сон, тупо-дикий, больной, где-то виданный, после забытый, но – сон, изменяющий судьбы! Ей будто старинную и позабытую гадину выкинули, чтоб отныне жила она с гадиной этою.