Ангелы поют на небесах. Пасхальный сборник Сергея Дурылина - Сергей Николаевич Дурылин

держится, как у матери за подол. А Никола не то будто ему, не то будто архиерею:

– Ну, некогда мне с вами. А посох ты не удлиняй, смотри: не то я опять укорочу.

Тут архиерей проснулся: отец будилыцик над ухом его стоял и упрямо будил его к утрене:

– Заспались, владыка. К утрене давно благовестили.

Преосвященный, ничего не отвечая, наложил на себя крестное знамение и стал одеваться быстро, и только спросил келейника:

– Когда у нас, отец Поликарп, положено в Крестовой церкви петь акафист Николаю Чудотворцу?

– По четвергам, владыка.

– Ну, и сегодня отпеть.

– Благословите.

Вышел отец Поликарп, а преосвященный стал поклоны класть пред образами и тут же вспомнил, что у него на столе лежат бумаги из консистории к подписи: о штрафных монахах, о запрещении в священнослужении. Помолившись, перешел он от божницы к столу, перечел бумаги и задумался, сидя в кресле: «А не укоротить ли посох в сих бумагах?» Он вспомнил деревенского попика с сивой бородой, который валялся вчера у него в ногах: вина его была в том, что подпил у себя в сенокос вместе с мужиками, а проезжавший благочинный увидел его на лугу и донес архиерею, что уличил пастыря в пьянстве «купно с паствою»; вспомнил он громогласного иеродиакона Ксенофонта из подгородного монастыря, который выпил больше потребного для прочистки голоса и возгласил ему, преосвященному Симеону, вместо «многая лета» «вечную память»; вспомнил он и еще из подлежащих архиерейскому прещению пьяненьких, многосемейных, робких, старых, с редкими косицами, в линялых рясах – и улыбнулся на мысль, промелькнувшую в его голове: «не Арии» – и добавил к ней: «и не Македонии». Взял перо, крепко обмакнул в чернила и на каждой бумаге четко написал: «Прекратить, прекратить».

Несколько минут сидел владыка в задумчивости. Потом кликнул опять отца Поликарпа и спросил:

– А что, отче, расстриженный поп Геликонский, не слыхал ли ты, в городе ль живет?

– В городе, владыка, на Обрубе. Нехорошо о нем говорят…

– Ну. А мы с тобой ничего о нем не скажем, отец Поликарп, а вот что мы с тобой сделаем: вот пошли-ка ты кого-нибудь к нему и вели передать пять рублей от иеромонаха Поликарпа из архиерейского дома…

Владыка подал деньги и наклонением головы показал, что Поликарп может идти.

Архиерей еще положил поклон пред образами и вышел из спальни. Надо было идти к утрене. Давно отзвонили. В передней отец Поликарп подал ему верхнюю рясу.

– А где же посох? – спросил архиерей.

– А с посохом грех вышел, владыка, – с низким поклоном промолвил Поликарп. – Уж простите, Христа ради. Мальчик-посошник сказать не смеет: спрятался куда-то. Не разыщем его. Баловался он, что ли, или так, на грех мастера нет, только обломал конец посоха. Такое искушение. Простите, владыка. Недоглядели. Починим.

– Значит, посох мой укоротился? – спросил архиерей.

– Так, на вершок, на два…

– Ну и хорошо. Чинить не надобно. А то он был мне слишком длинен. Мальчика найти и сказать, что я не сержусь. Подай посох.

Келейник подал, и, опираясь на укороченный посох, архиерей пошел к утрене, а после нее совершил сам молебное пение Николе-угоднику.

А Никола постоял у заутрени в притворе с нищими, сотворил кратко доходчивую свою молитву – как свечу пудовую зажег, как семь лампад золотых затеплил, и опять пошел на труды.

3-4

У губернатора было два лакея. Один был настоящий лакей, а другой был Федор Иваныч, старый денщик: он ни о ком не докладывал, а дело его было поутру подать генералу умыться водой со льдом, вычистить сапоги и спросить утром: что генерал будет кушать. В это утро Федор Иваныч спросил, как обыкновенно:

– Что прикажете сегодня кушать, Ваше превосходительство?

Генерал сидел за письменным столом. Он все утро был молчалив, но не хмур. Умывшись, он всегда читал молитвы; на это время Федор Иваныч выходил из кабинета. Нынче это время продолжилось дольше обычного.

Подождав и не получив ответа, Федор Иваныч повторил вопрос. Генерал обернулся, Он, ласково охватив серыми емкими глазами привычную приятную фигуру старого денщика, так же ласково и даже с улыбкой ответил:

– Что буду кушать, Федор Иваныч? А вот, братец, что-то каши да щей захотелось.

– Что ж, извольте приказать, Ваше превосходительство.

– Что приказать. Ты, братец, не понял: Перфильич готовит, пусть себе, что хочет, а я настоящих захотел, понимаешь? Солдатских, из котла. Дома таких не сварят. Перфильич не умеет. Куда бы нам, братец, поехать сегодня похлебать? А? Придумай-ка.

Федор Иваныч вскинул на генерала свои хоть все в морщинах, но еще веселые, по-старчески голубые глаза, желая понять, шутит или нет генерал, решил, что шутит, и весело ответил:

– В казармах накормят, Ваше превосходительство.

Генерал встал с кресла, прошелся по кабинету и опять, как при начале разговора, куда-то отлучился из него думой, и опять вернулся к Федору Иванычу:

– Ты говоришь: в казармах. Разве там щи хороши?

– Надо быть, хороши, Ваше превосходительство, – окончательно решив, что надо продолжать шутить, ответил денщик.

– Ая думаю: в острог… – Федор Иваныч тут придержал улыбку в своих густых седых усах, но тотчас же выпустил, когда услышал дальше. – В остроге нам с тобой дадут ведь щей похлебать?

– Не откажут, Ваше превосходительство.

Федор Иваныч засмеялся.

– Я думаю, там щи должны быть недурны, – продолжал генерал и, подойдя к денщику, совсем другим тоном сказал: – В самом деле, Федор Иваныч, съездим-ка мы с тобой в острог. Я давно там не был. Да так надо съездить, чтоб незваными гостями…

– Хуже татарина, – подхватил Федор Иваныч с сочувствием.

– Там как хочешь, а только чтоб щи были натуральные, прямо из котла. Я люблю погорячей.

– Из котла зачерпнем, Ваше превосходительство.

– Ну, уж ты знаешь. Да еще наблюди, брат, чтоб сорока отсюда туда не улетела, весточки на хвосте не принесла.

– Не принесет, Ваше превосходительство.

– Да и не заметила чтоб нас сорока, как отсюда выйдем…

Федор Иваныч на минуту задумался и, пошевеля усами, сказал:

– Пусть замечает, Ваше превосходительство. Мы купаться пойдем. Утречком хорошо.

– Хорошо, братец. С полотенцами?

– Так точно, Ваше превосходительство.

Через полчаса генерал с денщиком пошли с полотенцами через сад к реке, а еще через полчаса Федор Иваныч вывел губернатора высохшей старицей реки и глухой улицей к острогу, к задним воротам, ведшим на хозяйственный двор, и прямо провел генерала на кухню. Там генерал поставил Федора Иваныча у двери, а повару-арестанту сказал:

– Здравствуй, братец, знаешь меня? – и, не дав ответить, продолжал: – Вот я с купанья, с прогулки, завернул к вам сюда. Что-то проголодался. Дай-ка ты мне щец.

Повар молчал с испугу.

– Я вас