Кожаный Чулок. Большой сборник - Фенимор Купер

— Да говорите вы по-человечески! — перебила его трактирщица.— Чего это вам вздумалось говорить на индейском наречии среди добрых христиан, пусть даже этот бедный охотник и вправду ничем не лучше диких индейцев! Будем надеяться, что миссионеры со временем обратят их в истинную веру, а уж тогда неважно будет, какого цвета у тебя кожа и что у тебя на голове — шерсть или волосы.

— Я говорил по-латыни, а не по-индейски, миссис Холлистер, — возразил законник, снова хитро подмигивая в сторону присутствующих,— а доктор Тодд понимает латынь, не то как бы он читал ярлыки на своих банках и склянках? Не беспокойтесь, миссис Холлистер, доктор меня понимает,— а, доктор?

— Гм, гм... Не могу этого отрицать,— ответил Элнатан, тоже пытаясь придать своему лицу шутливое выражение.— Латынь, господа, очень странный язык, и я не побоюсь сказать, что в этой комнате только сквайр Липпет сумеет понять, что far. av.[182] в переводе на наш родной язык значит «овсяная мука».

Тут пришлось, в свою очередь, смутиться молодому юристу, никак не ожидавшему от доктора такой учености; хотя он действительно с грехом пополам окончил один из восточных университетов, но латынь доктора несколько сбила его с толку. Однако ему вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь превзошел его в познаниях на глазах стольких клиентов, и поэтому он поспешил загадочно рассмеяться, словно в этих словах заключалась шутка, понятная только ему и доктору. Все присутствующие, которые жадно слушали эту беседу, одобрительно переглянулись, и повсюду раздались восхищенные возгласы: «Уж он-то языкам обучен!», «Сквайр Липпет ни перед кем лицом в грязь не ударит!», свидетельствовавшие о глубоком уважении, которым здесь пользовался юрист. Последний, весьма этим ободренный, встал с места, повернулся спиной к огню, обвел взглядом своих слушателей и продолжал:

— Ну, сын он Натти или не сын, а я надеюсь, что малый не оставит этого дела так. У нас в стране мы почитаем законы, и мне хотелось бы в суде решить, имеет ли человек, владеющий — по его словам, владеющий — сотней тысяч акров, имеет ли он особое право стрелять в людей. А вы что думаете об этом, доктор Тодд?

— Ну, сэр, я уже сказал, что этот молодой человек скоро поправится. Пуля не задела жизненно важных органов, и к тому же она была извлечена очень скоро, а на рану наложена повязка по всем правилам врачебного искусства, осмелюсь сказать. И я не думаю, чтобы его здоровью угрожала теперь какая-нибудь опасность.

— А вы что скажете, сквайр Дулитл? — спросил юрист, повышая голос.— Вы у нас мировой судья, вы знаете, что разрешено законом, а что нет. Я спрашиваю нас, сэр, можно ли оставить без последствий стрельбу но человеку? Предположим, сэр, что у этого юноши были бы жена и дети; и предположим, что он был бы ремесленником, как вы сами, сэр; и предположим, что он был бы единственным кормильцем всей семьи; и предположим, что пуля, вместо того чтобы пронзить мякоть, разбила бы ключицу и лопатку, оставив его калекой на всю жизнь,— я спрашиваю вас всех, господа, предположим, дело обстояло бы так. Неужели присяжные не присудили бы ему щедрого возмещения за причиненное ему тяжкое увечье?

Поскольку в конце своей речи юрист обратился уже ко всему обществу, Хайрем сперва решил было не отвечать, но, обнаружив, что все вокруг смотрят на него с живейшим любопытством, он вспомнил о своей репутации человека, искушенного во всяких юридических тонкостях, и величественно заговорил.

— Что ж,— сказал он,— если бы один человек застрелил другого, и если бы он сделал это умышленно, и если бы на это обратили внимание власти, и если бы присяжные нашли его виновным, то это дело пахло бы тюрьмой.

— Само собой разумеется, сэр! — подхватил юрист.— В свободной стране, господа, закон беспристрастен и нелицеприятен. Это одно из величайших благ, какое мы получили от наших предков, а именно: в главах нашего закона все люди так же равны, как в глазах природы. Хотя некоторые наживают свое богатство неизвестно как, тем не менее они так же не имеют права нарушать законы, как и самый бедный гражданин нашего штата. Вот мое мнение, господа, и, по-моему, если пот малый решит обратиться в суд, он сможет щедро заплатить за свою перевязку. А, доктор?

— Ну, видите ли, сэр,— возразил врач, которого немного смущал такой оборот разговора,— судья Темпл обещал мне в присутствии свидетелей (хотя, конечно, для меня его слово стоит столько же, сколько его вексель), обещал мне перед свидетелями заплатить за мои услуги. Дайте-ка мне вспомнить... Ну да, мусью Леква, сквайр Джонс, майор Гартман, мисс Неттибон и два или три черномазых слышали, как он сказал мне, что в смысле вознаграждения я могу рассчитывать на его кошелек.

— А он обещал это до или после оказания желаемой услуги? — спросил юрист.

— Точно не помню,— ответил врач,— но, во всяком случае, он сказал это до того, как я наложил повязку.

— Однако, мне кажется, он сказал, что вы можете рассчитывать на его кошелек, доктор,— заметил Хайрем.— И я не вижу, как закон может заставить человека выполнить такое обещание. Он возьмет да и даст вам кошелек с какой-нибудь медной монетой. И скажет, чтобы вы взяли столько, сколько вам следует...

— Но это не будет считаться вознаграждением в глазах закона,— перебил юрист.— Кошелек не может рассматриваться как самостоятельное лицо, но лишь как часть имущества его владельца. И поэтому я считаю, что вы можете подать в суд, основываясь на подобном обещании, и берусь вести дело, а в случае проигрыша не потребую ни гроша за свои услуги.

Доктор ничего не ответил на столь любезное предложение, хотя было замечено, что он внимательно огляделся по сторонам, словно запоминая на всякий случай свидетелей, чтобы можно было потребовать выполнения и этого обещания. Однако никто из присутствующих не испытывал большого желания обсуждать в столь людном месте, стоит ли предъявлять иск судье Темплу, и наступило неловкое молчание. Правда, длилось оно недолго: дверь отворилась, и в зал вошел не кто иной, как сам Натти.

Старый охотник держал в руке ружье, с которым никогда не расставался; и хотя в трактире было тепло и лишь один юрист из щегольства не захотел снимать залихватски сдвинутую на ухо шапку, Натти подошел к одному из очагов во всем своем зимнем наряде.

Его стали расспрашивать о дичи, которую он убил, и он отвечал на эти вопросы охотно и даже с некоторым воодушевлением; затем трактирщик, питавший слабость к Натти и пользовавшийся его симпатией, потому что оба они в молодости служили в армии, предложил ему кружку с напитком, который, судя по быстроте, с какой он поглощался, отнюдь не был неприятен старику. Утолив первую жажду, Натти уселся на полено, лежавшее у очага, и разговор возобновился с того места, на котором его прервали,