Белая церковь - Ион Друцэ

В храмах завершились службы. Стихли под высокими сводами звуки псалмов, умолкли колокола, догорают свечи и лампады. Под тихие, редкие вздохи главного колокола праздничная литургия выпустила из-под своей власти эту огромную массу народа. Наступила недолгая, похожая на растерянность пауза, после которой послышался гул толпы, покидающей храмы. Людское море медленно текло через настежь открытые ворота на волю, на воздух, на солнце, и монахи, ведавшие праздником, поднялись, встревоженные, к своему старцу. Наступало время угощения, бесед, проводов, каждую минуту возникали тысячи проблем, и именно в это время монастырь остался без твердой руки старца, без его светлой головы.

Отец Ипатий, главный распределитель на вознесении, был так озабочен, что попытался силой оттеснить от дверей белоголового брата Онуфрия, но Онуфрий оказался сильнее.

- Молится, - сказано было Ипатию в качестве утешения.

- По важному, по срочному, по не терпящему отлагательства делу!!! взмолился Ипатий.

- Важнее молитвы у монаха дела нет.

Уступив, однако, всеобщему давлению, отец Онуфрий посмотрел в замочную скважину.

- Молится и плачет, - сообщил он радостно. - Отец наш сердечный...

- Глупые вы старики, - сказал Мовилэ, - совсем одичали тут у подножия Карпат. Посмотрите, сколько народу собралось в этом году на вознесение, посмотрите, с чем этот народ пришел к вам! Да знаете ли вы, что все эти люди собираются из года в год в Нямец не просто для того, чтобы участвовать в службах ваших храмов...

- Боюсь, что угощения на всех не хватит, - поразмыслил вслух отец Ипатий. - Придется открывать подвалы и кладовые.

- Ну и открывайте, если считаете нужным, - сказал Онуфрий.

- Без позволения старца не имею права трогать запасы, а делить один орех на двух паломников унизительно для такой обители.

- А может, клистир, - предложил кто-то из гостей.

Отец Онуфрий изобразил на лице мученическую улыбку.

- Какой клистир может помочь человеку, у которого с молодости гниет и кровоточит правая половина тела! Ромашковый настой и чистые полотенца - вот единственное, что его еще держит в этом мире.

- Что же, ромашки у вас нету?! - загрохотал Мовилэ.

В этом пункте отец Онуфрий уступил, наказав своим помощникам, толпившимся в приемной, принести на больницы пару ведер ромашкового настоя и стопку чистых полотенец. Увлеченный этими распоряжениями, он чуть отошел от дверей, и тут же его место занял отец Ипатий. Постучав сильно, тревожно, он спросил громко, так что не услышать его было невозможно:

- Святой отец, прием для гостей устраиваем или нет? Паломников угощаем или нет?

Увы, ответа не последовало, и судьба главного престольного праздника повисла на волоске. Воистину положение было отчаянное. Позор висел над главной обителью Молдавии, над всей страной, и в этом смятении боярину пришла мысль.

- Послушайте, а нет ли у вас в монастыре этакой святой души, которая в любое время имела бы доступ к старцу?

Ипатий сказал:

- Вот Онуфрий. Лекарь и друг. Ближе у старца никого нету.

Но сам Онуфрий был несколько иного мнения.

- Есть тут один послушник при скотном дворе. Он родом из-за гор, из Трансильвании. Не припомню сейчас, как его мирское имя, но старец прямо светится весь, когда видит его, и долго потом мне пересказывает, о чем они меж собой говорили...

- Это Горный Стрелок, что ли? Да он только что во втором храме пел рядом со мной...

- Так пошлите же за ним!

Мовилэ метался, не зная, как сдвинуть с места эту колымагу. Пока разыскивали послушника, он подошел к окну, выходившему на площадь перед монастырем, долго следил за людской толчеей, потом сказал убитым голосом:

- Кучера его преосвященства запрягают.

Отец Ипатий, постучав еще раз, ввернул-таки несколько соображений в замочную скважину.

- Святой отец, есть дела, которые не терпят отлагательства, и, поскольку вы не отзываетесь, я данной мне властью вынужден единолично принять ряд решений, о чем и ставлю вас в известность. Во-первых, из-за наплыва важных гостей прием из трапезной переношу на открытый воздух, в сад монастыря. Во-вторых, по случаю возвышения вас в сан архимандрита полагается самое праздничное угощение паломникам и мирянам. Я вынесу из подвалов еще десять бочек вина, пять бочек брынзы, две бочки меда и двадцать мешков орехов. Если в чем нарушил вашу волю, пусть бог меня простит, но времени у меня в обрез!

Поспешность, с которой этот монах уходил, несколько успокоила боярина.

- Ну, при хорошем угощении, если к тому же достанут драгашанского вина, дело еще может быть поправимо... Но, братцы мои, когда же вы раскопаете того послушника?

- Да вот он в дверях стоит. Брат Иоан, о тебе речь.

Иоан, молодой, рыжеватый деревенский парень со следами не до конца сошедших веснушек, прошел в приемную, по ходу дела переставив ведра с ромашковым настоем, которые, по его мнению, не там стояли. Было в нем что-то лихое, веселое, и, увидев его, невозможно было не улыбнуться.

- Сын мой, - обратился к нему Онуфрий, - помоги нам. Вот старец наш то ли расстроился, то ли занемог - закрылся и никого не впускает. А нам крайне важно уладить с ним несколько дел, связанных с празднеством. Постучись, может, он тебе откроет.

- А с чего это я к нему постучусь? - заартачился послушник. - У меня к нему дел никаких.

- Во деревенщина! - возмутился Мовилэ. - Ты постучись, пусть старец откроет, а там уж не твоя забота.

Подойдя к дверям, Иоан постучал ноготком раза два, после чего позвал голосом вялым, явно носившим на себе печать неохоты:

- Святой отец! А святой отец!

Это возмутило даже Онуфрия.

- Что ты скучным таким голосом зовешь! Веселей, а если что и соврешь, не беда! Отец любит твою перченую домашнюю речь...

- Боюсь, - сказал Иоан, - что сегодня ни на что веселое я не способен. На душе погано как-то...

Вдруг за дверьми старца послышался шорох, потом голос, откашлявшись, спросил:

- Тебе-то почему нынче тяжело на душе?

- А что хорошего, когда вон в главном храме женщину задавило...

- Да будет тебе сплетни разносить! - возмутился Онуфрий. - Не могут отличить обморок от кончины!

- Разве та женщина жива?!

- Да конечно же!

- И где она теперь?

- У нас в больнице. Видать, шла издалека. К тому же, как полагается идущим на богомолье, постилась. Конечно, не успела толком протиснуться в храм, как тут же свалилась в обморок. Мы ее отпоили, отогрели, накормили. Теперь она молится в отдельной келье и плачет.

- Отчего плачет? - спросил из-за запертых дверей старец.

Онуфрий был счастлив - слава богу, оживает. Разговорился.

- Я думаю, - сказал он, - от радости великой плачет. Шутка ли сказать деревенская женщина, ничего в своей жизни не видевшая, и вдруг такая обитель, такое стечение народа, такое празднество!..

За запертыми дверьми долго молчали. Потом вздохнули.

- А я думаю, она не потому плачет. Попросите ту женщину прийти ко мне. Я хочу с ней поговорить.

- Вы позволите, святой отец, присутствовать и нам. при этом?

- Нет, я хочу поговорить с ней наедине. Пусть послушник, раз он здесь, остается.

Она стояла в дверях растерянная, усталая, сникшая и все переминалась с ноги на ногу, потому что никак не решалась войти. Опущенные плечи, проседь в волосах, и перед каждым словом заминка, порожденная сомнением в справедливости этого прекрасного, богом сотворенного мира. Она была из той горемычной бедноты, у которой новых нарядов сроду не бывает, а то, что на ней было, совсем поизносилось в пути. Один только платочек, недавно выстиранный в соседней Озане, был без заплат. Большие крестьянские ступни опухли от ходьбы. Стояла она на них неуверенно, постоянно переминаясь с ноги на ногу.

- Входи же, дочь моя...

Екатерина слабо качнулась, как былинка на ветру, удивилась сама тому, как она качается, но продолжала стоять.

- Я не могу к вам войти, святой отец. Не смею.

- Отчего же не смеешь, дочь моя?

Женщина раздумывала, как бы ей получше ответить; она соображала с той же опрятностью, с которой носила свое белые платки.

- Потому что я бедная, духом павшая грешница... Меня вот даже односельчане прозвали "пугалом огородным"...

Послушник улыбнулся меткости народного глаза, потому что и в самом деле было что-то от пугала в этой женщине, но отец Паисий посмотрел на послушника с укоризной. Уловив эту игру взглядов, Екатерина добавила миролюбиво:

- Нет, я на свое прозвище не обижаюсь. Кто знает, может, они и правы. Я и в самом деле несуразная какая-то... Все, что со мной происходит, почти всегда смешно. Мне больно, а они смеются. Вот и теперь, чтобы увидеть ваш храм, шла пешком две недели. В дороге так поотбивала ноги, что они у меня все время кровоточат. Там, где я стою, остаются следы. Но если сказать об этом вслух, засмеют.

- Что же, у тебя никакой обувки?

Екатерина вздохнула, опустила голову и ничего не ответила.

- Войди, дочь моя, не смущайся. Скрывать свою боль недостойно верующего, а если от твоих ног останутся следы в моих покоях, я сам уберу за тобой, и это будет лучшим днем в моей жизни.