Число зверя - Петр Проскурин

— Я не знаю, кто ты на самом деле, и, очевидно, никогда не узнаю, просто ты моя погибель. И я рада этому, я люблю тебя и сошла с ума… Пусть! Ты — самое светлое и великое в моей жизни!

— У меня есть амулет, — сказал он, окончательно подпадая под ее темные чары. — Он перешел ко мне от старой старой цыганки…

Внезапно вспомнив слова отца Арсения, определившего ему срок жизни всего лишь еще в три года, он отверг их без раздумья; вполне вероятно, что он опровергает приговор всей дальнейшей жизнью, не все ведь пророчества сбываются. Произошла неожиданная пауза в разговоре, и, почувствовав на себе тревожный взгляд Ксении, он заторопился.

— Я отдам этот браслет тебе, — сказал он с царской щедростью. — Кусок старой кожи с тремя халдейскими знаками. Как только вернемся в Москву, я тебе немедленно его преподнесу и раскрою значение каждого из знаков… ну, а завтра мы еще чуть чуть передвинемся поближе к югу, у меня есть на примете прекрасное местечко возле Кобулети, — закачаешься… И никаких мрачных мыслей — наш праздник, я никому не позволю его испортить!

— Послушай, Сережа, откуда у тебя такие деньги? — спросила Ксения, и тут же, вспомнив, что еще в самом начале, перед бегством из Москвы, они клятвенно договорились не задавать друг другу никаких вопросов, вскочила, обняла его и, словно извиняясь, поцеловала. — У меня тоже есть амулет, — сообщила она, — тоже остался в Москве. Когда нибудь я расскажу тебе о нем. Вы с ним очень похожи — неизвестно откуда появились и неизвестно куда затем исчезнете…

— Главное в другом, тебе не кажется? — спросил он. — Мы появились и встретились — вот вещий знак! Предлагаю позавтракать, я проголодался. Вон там, под симпатичными кустиками… Посмотрим, что там в корзинку нам насовали. Уж вино обязательно будет, в горле пересохло. Пошли, пошли, трусишка, — усмехнулся он, и далекие горы, все так же стывшие в неприступной белизне, теперь, казалось, еще дальше отодвинулись. Сергей Романович нахмурился, ему начинало надоедать такое высокомерное величие, но он тут же, потешаясь над своим неоправданным гневом, заставил себя взять корзину и степенно направиться к избранному месту.

2

Наваждение медленно, как и все на свете, проходило, и Ксения все больше обнаруживала в себе самые неожиданные темные закоулки и провалы, правда, в них она и сама не решалась как следует заглянуть, в них и нельзя было всмотреться до конца — до того они были бездонны и необъяснимы. Первоначальная игра все чаще оборачивалась обыденностью, ее жизнь еще никогда не переплеталась с мужской сутью и мужской настойчивостью, с ее биологической животной обнаженностью, и она начинала ловить себя на том, что все больше попадает в зависимость, по сути дела, от случайного и малознакомого человека и что ей даже нравится именно такой ход событий, и это начинало ее тревожить. Ей нравилось его молодое, сильное, жадное до бесстыдства тело, приводившее ее в исступление, она любила его руки, губы, глаза, его бесшабашность и беззаботность, его непреодолимую тягу к бродяжничеству. Но после почти пятимесячного блуждания по Кавказу, сначала по Грузии, затем по Армении и по побережью уже весеннего Каспия, она, проснувшись однажды, словно от толчка, в одном из рыбацких поселков уже под Астраханью, начала вспоминать все до мельчайших подробностей в их отношениях с самого начала и долго лежала с открытыми неподвижными глазами, прислушиваясь к его ровному и тихому дыханию рядом, ощущая спокойное тепло его тела. Вздохнув, она нащупала его руку и с удовольствием тихонько погладила — он не проснулся. Где то резко и тоскливо закричал верблюд. С моря дул сильный, порывистый ветер, и стены дома гудели и, казалось, шевелились. Послышался недовольный мужской голос, и затем вновь остался один ветер, — она не испугалась, не ужаснулась, она просто спросила себя: «Ну, а дальше что?» Она всегда отличалась самостоятельностью и не терпела никакого постороннего вмешательства в свою жизнь, но природа жизни оказалась сильнее рассудка и воли, — она понимала, что наступит время и ей захочется вернуться к себе, в Моекву, захочется увидеть старую, преданную нянюшку, которая теперь сходит с ума, несмотря на ее короткие письма из разных мест, и поболтать с нею, захочется даже увидеть незабвенного Рашель Задунайского, но она также безошибочно знала, что все происходящее с ней — это некий необъяснимый, фантастический вихрь, фантом, что так в нормальной жизни не бывает и не может быть и что ей все это время потворствовали какие то неизвестные ей силы. Ничего случайного в жизни, тем более в государстве, никогда не было и не будет, сказала она себе, продолжая нежно поглаживать плечо и руку молодецки спящего Сергея Романовича. Одни сеют, пашут, другие строят, третьи грабят и убивают, четвертые ловят грабителей, пятые просто руководят, шестые охраняют властей предержащих и границы государства. А еще есть армия, летают самолеты, есть больницы, сумасшедшие дома, и все это одно государство, и в нем не бывает случайного. Не может быть, чтобы меня не обнаружили и не разыскали за столько времени, а значит, нас кто то незримый сопровождал и оберегал, — значит, за нами с самого начала следили, и ни разу никто не проявился, не окликнул, не мелькнул перед глазами даже случайно. А зачем? Почему? Ведь должна же быть причина, в человеческое милосердие с их стороны трудно поверить…

И тогда проснулось и начало разрастаться острое чувство опасности, переходящее в безотчетный страх, леденящий рассудок.

Сжимая грудь руками, она приподнялась, села, вскинула голову, прислушиваясь. Сильный, неровный весенний ветер шел с моря, откуда то из неистощимых глубин Азии, из тех самых, которые еще никто не смог постичь и определить, осмыслить, из самого первобытного чрева человечества, и ее безрассудный страх только усилился, переходя в оцепенение. Некоторое время она не могла шевельнуться, тело одеревенело. Она знала, видела, ощущала, как со всех сторон приближаются смутные тени их преследователей, они вырисовывались во мраке страха, сковавшего волю и сознание, уверенно, с беспощадной откровенностью, — они были безлики и оттого казались еще беспощадней. И тогда она закричала. Правда, ей только показалось, что она закричала, но и этого было достаточно, — ее страх приобрел реальную основу, пробудив все ее силы, и она, стараясь окончательно прийти в себя, еще немного помедлила. Затем встала на колени, склонилась к Сергею Романовичу, взяла его за плечи и сильно встряхнула.

— Вставай! — потребовала она пропадающим шепотом. — Вставай скорей! Они уже близко, совсем рядом! Я их уже слышу!

Он перестал дышать и быстро сел, схватил ее руки, сжал их.

— Что с тобой! Приснилось страшное?

— Тебе необходимо скрыться! — потребовала она. — Теперь я все поняла! Ах, какое безрассудство! Какое безумие! Я не хочу, чтобы они тебя убили, немедленно собирайся и уходи! Скройся! Я не вынесу такой жертвы! Боже мой, Боже мой, какое безумие!

Еще ничего не понимая и не соображая, он попытался остановить ее руки, завладел ими, прижал к себе, несколько раз поцеловал, но странная тревога начинала сочиться и в нем; Ксения продолжала несвязно и горячечно шептать о своем предчувствии, о своих неожиданных прозрениях и мыслях, и ее лихорадочный страх понемногу начинал развеивать сладкий дурман, уже много месяцев окутывающий и убаюкивающий и его сознание; Сергей Романович насторожился и тоже стал прислушиваться к порывам ветра, и ему уже начинали чудиться какие то звуки и голоса, и даже вздохи и крадущиеся шаги, — в полузадернутое шторой окно прорывались неясные, неровные отсветы, точно где то что то горело. Но затем он возмутился; он прижал к себе Ксению, поцеловал, рассмеялся.

— Сгинь! Сгинь, нечистая сила! — весело и звонко потребовал он, стараясь успокоить и ободрить перепуганную женщину, которая становилась ему все дороже и ближе, но ничего не добился, а лишь усилил разливавшиеся вокруг волны тревоги и неуверенности. Ксения стиснула его светлевшее в неровном мраке лицо узкими горячими ладонями.

— Боже мой, Боже мой, Сережа! — прошептала она, и в ее голосе послышалось отчаяние; она приблизила глаза почти вплотную к его лицу, и он ощутил ее необъяснимый, почти животный, а скорее мистический страх; она вся дрожала, зрачки разошлись, и глаза казались огромными провалами, — их безмолвная борьба продолжалась недолго. — Пусти меня, — попросила она в следующую минуту, слегка оттолкнула его и ощупью стала одеваться. Он откинулся навзничь и остался лежать, — такого в их отношениях еще не случалось, и он ничего не мог понять. Вслепую отыскав сигареты, он закурил, тревога в нем усиливалась, и тогда он, от природы по звериному чуткий человек, впечатлительный, мгновенно реагирующий на малейшее изменение в отношении себя со стороны окружающего мира, притих. Что то случилось, надвигалось что то нехорошее; он это тоже понял и ощутил глубинной, темной сутью своей природы, не поддающейся объяснению и логике; опять некстати вспомнился отец Арсений и его нелепое пророчество — женщина, как всегда, оказывалась права, и близился судный час. А за что? За какие такие грехи? — тут же спросил он себя, но прежняя уверенность и беспечность не вернулись, и он, затушив сигарету, вскочил.