Число зверя - Петр Проскурин

И тут же бодро грянул первый звонок. Рашель Задунайский, вздрогнув и переменившись в лице, помчался за кулисы в твердом намерении успеть сказать несколько слов самой Дубовицкой; как бывает иногда с глубоко творческими натурами, у него вдруг вспыхнуло воображение, и он увидел перед собой одну из мизансцен совершенно иначе, чем до сих пор; он несся по переходам и лесенкам с вдохновенным лицом, но, как это и случается в действительности, магический круг в театре именно в этот знаковый вечер замыкал собой некий один и тот же центр и всех уравнивал в правах, хотя и касалось это множества самых разных, чужих и незнакомых друг другу людей. Что там значил сейчас даже сам всемирно признанный мастер Рашель Задунайский со своими честолюбивыми амбициями, планами и замыслами в отношении своего стремительно накатывающегося шестидесятилетнего юбилея? Ровным счетом ничего. Здесь все в этот вечер были равны.

И тот же Сергей Романович, решивший успеть выкурить в антракте сигаретку, не подозревая об этом, тоже был втянут в вихревое, стягивающееся к центру движение, незаметно и властно захватившее его и неслышно понесшее дальше.

Он уже хотел бросить догоравшую сигарету в урну, когда кто то тронул его за плечо; с приветливой готовностью оглянувшись, он увидел своего старого напарника по ряду дел, известного в подпольном мире под кличкой Обол. Легкая тень пробежала по лицу Сергея Романовича, правда, уже в следующий момент он успокоился.

— Закурить? Пожалуйста, — сказал он, вытаскивая из кармана пачку сигарет и протягивая ее Оболу, ладно подстриженному, в добротном костюме, и пропахшему, казалось, насквозь модным «Шипром» — одеколоном всех уважающих себя мужчин средних лет и в Москве, и далеко за ее пределами. — Ты что дуришь? — спросил он, слегка понижая голос, продолжая приветливо улыбаться, и щелкнул зажигалкой. — Что нибудь стряслось?

— Да ничего, — ответил Обол, затягиваясь, и, помедлив, незаметно кося глазами, слегка отступил в сторону, в угол; курительная комната тонула в сизых волнах табачного дыма, вентиляторы не успевали вытягивать дурманящий смрад. — Знаешь, увидал, не удержался, — усмехнулся Обол, и его круглое, почти безбровое лицо доверительно качнулось. — Случайная встреча, я здесь по одному дельцу, сказать — не поверишь. Из за бугра заказ.

Заставив себя встряхнуться, Сергей Романович остро глянул, он хорошо знал своего давнего напарника и не верил в случайные встречи.

— Рассчитаемся на днях, — сказал он, вторично отмечая какой то новый, незнакомый ранее налет на всем облике Обола, не находя этому объяснения и настораживаясь еще больше. — Я тебя сам найду…

— Ты зря, — сказал Обол, показывая обиду. — Я с тобой сроду в кошки мышки не игрался. Правду говорю, одно дело наворачивается, шик с оркестром…

Ничем не выказывая своего интереса, Сергей Романович лишь исподлобья глянул и с готовностью, дружески кивнул; Обол мог быть только исполнителем, и Сергей Романович, перебирая в уме возможные варианты, предложил сходить в буфет, пропустить по стаканчику коньячку, сдобренного шампанским. Обол судорожно глотнул и с усмешечкой отказался.

— Ты что, не знаешь, кто сегодня в театре? — спросил он и повел глазами по сторонам. — Здесь сегодня на каждого зрителя по три легавых…

— Тс с с! — остановил его Сергей Романович, по прежнему безмятежно улыбаясь. — Ничего особенного, они тут по своему казенному делу, что им до нас с тобой? Пойдем, ничего ведь не изменится, а нам праздник души. Хотя как хочешь, я пошел, надо горло промочить, больно уж зацепило… А какая царица, какая Иринушка! Роскошь, никакими словами не выразить… Совлечь бы с нее царскую мишуру, — жизни можно не пожалеть! А, Обол? Пока, я пошел, не могу, сердце горит.

Полуоткрыв от изумления рот, Обол придержал давнего и проверенного дружка за рукав; на какое то мгновение ему стало не по себе, прорезалось в душе смутное предчувствие, почти откровение, и он, ничего более не говоря, двинулся рядом с Сергеем Романовичем, невольно привлекавшим своей молодостью и красотой взгляды не только женщин, но и мужчин, очевидно, натур утонченных и возвышенных, обязательно посещавших каждый знаменитый театр. Скоро два старых приятеля уже стояли у высокого мраморного столика и пили задиристую смесь коньяка с шампанским. В верхнем буфете, выбранном Сергеем Романовичем из опасения встретить свою даму, стоял солидный, сдержанный шум; люди ели мороженое, пили пиво, лимонад и чай, угощали женщин шоколадом и конфетами. Несмотря на такую мирную, даже несколько сонную обстановку, у Сергея Романовича нежданно негаданно проснулась тревога. Он словно почувствовал на себе цепкий, недобрый взгляд со стороны, и хотя он твердо знал, что ничего опасного рядом нет, он, поправляя галстук, незаметно осмотрелся.

«Да нет, здесь, видимо, нечто из другой оперы, — сказал он сам себе и неожиданно остро глянул в начинавшие слегка разъезжаться глаза Обола. — Откуда у него прорезалась такая прыть? Черт знает, кто у него сейчас за спиной…»

Доверительно усмехнувшись и кивнув Оболу, Сергей Романович принес еще два таких же фужера с золотисто мерцавшей, приятной и благородной смесью и предложил:

— Ну, старый друже, по последней, скоро третий звонок. Значит, завтра позвоню, получишь свой ломоть. Я пока ложусь на дно, чувствую, прилип к этой Иринушке, я ее хоть за семью запорами возьму…

— Не дури, — с некоторым даже испугом посоветовал Обол и для большей убедительности значительно поморгал. — Ладно уж, я тут тоже ради этой дамочки, присмотреться надо. У нее какой то камешек есть, еще с мрачных царских времен закатился, говорят, обалдеть можно, пять зеленых лимонов сулят. Верное дело, есть заказец. Что ты, другой не найдешь?

— Прытко, прытко, ну у, пры ытко, — протянул Сергей Романович, и его глаза вспыхнули, заискрились из самой глубины. — А что ж ты, друг мой сердечный, в чужой заказник лезешь? Вроде умный человек…

— Да я и хотел с тобой поговорить, посоветоваться, — торопливо сказал Обол. — Я сам такой кус брать отказался, от своих же ханыг не отобьешься. Замочат… Хорошо бы нам вдвоем…

— А у тебя и другая стеженька есть? — с быстрой и жесткой усмешкой поинтересовался Сергей Романович. — Давай, выкладывай с самой изнанки. Да и откуда такие жареные пирожки? Знаешь, пожалуй, погодим до завтра, а встретимся, потолкуем в надежном месте, а то здесь и народу, кроме нас с тобой, не осталось. Спектакль начинается. Смотри, Обол, — с ласковой вкрадчивостью добавил Сергей Романович. — Не вильни ненароком в чужую подворотню, ты меня знаешь.

И Обол, стараясь не опустить глаз, согласно кивнул. Уже сидя рядом со своей дамой, слегка попенявшей ему за столь продолжительное отсутствие, Сергей Романович, отяжелев, затих и нахмурился; обаяние спектакля пропало, растворилось, и он, неизвестно на кого, даже слегка обиделся. Навалилась почти детская, глупая, искренняя обида, но от этого легче не становилось, в летучем пустяке проступило нечто глухое и тяжкое, неподконтрольное никакому разуму. Сергей Романович стиснул подлокотники кресла.

«Вот, вот, — сказал он себе, глядя на мишуру и суесловие жизни, разворачивающейся на сцене все неизбежнее. — Да, бояре, цари, вожди, генсеки, министры… Для них все и всегда, для других, для меня, например, или для Обола, — шиш с маком. А почему, собственно? Кто, какой сенат постановил и завизировал? Земной? Небесный? Говорят, судьба… А что это за зверь? Вот ходит себе по сцене Иринушка, царица бессеребреница, все о Боге да о Божественном толкует, а дома — камешки, именные бриллиантики не в один миллион долларов… Если верить Оболу, за ними по всему свету охотятся. А почему и не поверить? Как такое понимать? Откуда? Тот же товарищ Брежнев преподнес из царской еще сокровищницы? Так какое он имел право на такую щедрость? Или и тут по еврейски — что увидел, то и мое? И это тоже, значит, мое? А вот здесь мы еще посмотрим!» — внезапно повеселел он, в каком то особом предчувствии подступавшего одиночества в лживом и порочном мире окрест.

Его состояние уловила чуткая Мария Николаевна и своим опытным и зорким взглядом раз и другой с интересом ощупала четко застывший профиль своего молодого соседа.

13

Была истина и была вера, и была жизнь с ее суетой и тщеславием, с ее мелкими и злыми неурядицами и обидами, и все как бы разделялось на две половины. Истинно подлинная жизнь для Ксении начиналась на сцене, она окрыляла и одухотворяла ее, наполняла смыслом и бесконечные серые будни межвременья, и тогда само время исчезало, не было ни лет, ни досадных, утомляющих забот, а была неиссякающая, вечная жизнь без начала и завершения, была одна вечная река, несущая свои таинственные воды в неведомое, и Ксения сама, грешная, земная баба, со всеми своими слабостями и пороками, бесследно растворялась в неостановимой реке бытия, и сама становилась жизнью и смертью, но в этот вечер, когда Академический театр почтил своим присутствием сам глава государства, даже вечно недовольный Рашель Задунайский был заворожен. Ксения в своем перевоплощении в образ несчастной царицы как бы переступила черту возможного — она словно объяла чутким страдающим сердцем, пытаясь его смягчить, весь жестокий мир вокруг, и старый, прожженный театральный сатрап, привыкший к безраздельному владычеству в своем призрачном мире, почувствовал некое смятение; эта ясная и могучая душа уже навсегда выпорхнула из под его тяжелой власти в тот простор духовной свободы, куда он все время стремился прорваться, но так и не смог. И Рашель Задунайский невольно подумал о цепенящем, бесстыдном, недопустимомдля открытого проявления таинстве жизни, творящемся у всех перед глазами, и почувствовал кожей, всем нутром, что это самый великий, вершинный момент и его пути. Когда занавес упал и после жуткого, могильного провала зал обреченно вздохнул и только затем взорвался, — Ксения молча, никого не видя и не замечая, пошла к себе, сама не осознавая, что же произошло и почему она никак не может разорвать неведомую, тяжкую нить, намертво связавшую ее сегодня с залом, с темной человеческой бездной. Она и шла как то слепо, на ощупь, даже слегка выставив перед собой ладони, чтобы на кого либо не натолкнуться.