Повести и рассказы - Акрам Айлисли

Профессор знаком остановил Керима. Грозно взглянул на Теймура.

— Ты что — отца своего имеешь в виду?

— Допустим… — Теймуру хотелось сказать: «Допустим, отца, но только вы еще более безлики!», но он не смог этого сделать. — Керим-муаллим, — сказал он, — дочитайте страницу до конца. Ниже разъясняется эта мысль. Там суть всей главы: крестьянин должен относиться к колхозной земле по-крестьянски. Я подробно развиваю эту мысль в последующих главах.

Джемшидов повернулся к Кериму и впился в него глазами, деваться тому было некуда.

— Теймур-муаллим! Но и в тех главах, о которых вы говорите, тоже полно ошибочных положении. Например, проблема коллектива и личности. Не обижайтесь, Теймур-муаллим, но это абсолютно неверный подход. В конце концов личность для нас — неотъемлемая часть коллектива. Основа всего нашего развития — это коллектив, а не личность. А вы отрываете личность от коллектива. Это неправомерно.

— Там идет речь лишь о личном отношении к труду.

— Слушай! — Джемшидов резким движением отодвинул папку. — Ты для чего принес сюда диссертацию? Чтобы мы прочитали и сказали свое мнение. Так потрудись слушать, не цепляйся к каждому слову… Прошу вас, Керим-муаллим!

Керим кашлянул.

— В общем, мое мнение таково: диссертация должна быть переработана заново. Прошу вас, профессор, высказать свои соображения.

— А может быть, «маститому ученому» нет нужды выслушивать мое мнение?.. Кроме того… — Профессор протянул руку к папке. Керим мгновенно схватил ее и положил перед Джемшидовым. — Кроме того, я так и не смог уразуметь: роман это или диссертация?

— Именно! — Керим-муаллим едва не вскочил со стула. — Именно, профессор! Я сам хотел это сказать! Вот, смотрите мои пометки, вот… «элемент романа», «беллетристика». Надо признать, что в отношении художественности некоторые куски диссертации написаны на весьма высоком уровне. Серьезно, Теймур-муаллим — будто Толстого читаешь! В одном месте, в конце, если не ошибаюсь, вы даже даете диалог. Вы исследуете психологические корни коллективного труда. Само по себе это не вызывает возражений. Но так, как вы это преподносите… Не знаешь, то ли перед тобой роман, то ли научный труд… Серьезно, профессор, некоторые страницы меня по-настоящему тронули. Может быть, я слишком сентиментален… А может, это сила писательского дарования Теймур-муаллима… Хи, хи… Не обижайтесь, Теймур-муаллим, я честно. Я хочу сказать, что…

— У него там отец в деревне, — спокойно перебил Керима профессор, — учитель истории и в то же время самый настоящий молла. Собирает с людей деньги, организует ремонт мечети, используя, как выражается наш уважаемый «будущий доктор», «заинтересованный труд», а потом идет в школу и преспокойным образом учит советских детей атеизму.

На лице Керима выразилось предельное изумление — будто профессор, по меньшей мере, сообщил о пришельцах с Марса.

Теймур не выдержал.

— Профессор! Прошу оставить моего отца в покое. Он не имеет ни малейшего отношения к нашему разговору!

— Считаешь: не имеет отношения?

— Никакого!

— Тогда разреши, я выскажу свое мнение. Ты, видимо, заметил, что Керим-муаллим старался смягчить оценки?

— Заметил.

— Так вот. Прежде всего я должен сказать, что образ мыслей автора данной работы, сам характер его мышления чужд мышлению человека, работающего в нашей среде.

— Любопытно! — бросил Теймур. — Значит, я… — Перед Теймуром вдруг отчетливо встал Мурад, но в этот момент Керим под столом наступил ему на ногу.

— На старом рынке новые порядки наводишь? — профессор выразительно посмотрел на Теймура и, вынув листок из лежащей перед ним пухлой рукописи, швырнул его Кериму: — Читай!

И Керим стал читать:

«Этические нормы каждого слоя общества опираются на экономические и моральные законы, присущие этому слою. Этические нормы крестьянства порождены его связью с землей, с природой. Психологические факторы, определяющие нравственную сущность крестьянина, всегда отличались чистотой, прочностью, постоянством, поразительной ясностью, чем всегда привлекали внимание лучших умов — людей, заботящихся о судьбах человеческого общества. В сознании истинного крестьянина материальные блага, достающиеся человеку, измеряются трудом, потраченным на их приобретение; нравственная сущность крестьянина как моральная категория формировалась именно в процессе этого измерения. Обман, спекуляция, всегда были чужды сознанию истинного крестьянина; на вещь, доставшуюся даром или по дешевке, крестьянин всегда смотрел с подозрением; не оставлял на развод дешевого скота, опасался сеять дармовыми семенами. В результате непосредственной связи с землей, с природой, в сознании крестьянина сложились нравственные критерии „халал“ и „харам“ — „дозволенное“ и „недозволенное“; при помощи этих понятий в сознании крестьянина прямое и кривое, истинное и фальшивое разграничивалось на заработанное честным трудом и доставшееся даром. Крестьянин, утерявший эти нравственные критерии, уже не крестьянин, и есть все основания говорить об отчуждении его от специфических для крестьянина морально-этических норм».

Страница кончилась.

— Не понимаю, — говорит профессор, — о каком крестьянстве ты здесь говоришь?

— Разумеется, о нашем. Мне кажется, что это одна из насущных проблем нашего общества.

— Нет, ты неподражаем!

Что можно было сделать после этого? Подняться, открыть дверь и уйти. Но Теймур не поднялся и не ушел, потому что некуда ему было идти, не было у него никого, к кому можно было пойти в такую минуту.

— И ты уверен, что один занят этой проблемой?

— Нет, профессор, уверен, что не один. Но считаю долгом в меру своих возможностей помогать решению проблемы. Именно поэтому я должен довести свои выводы до сведения общества, иначе моя докторская диссертация лишена всякого смысла.

— Потрясающе! — сказал профессор. Собрал лежащие перед ним листки, аккуратно завязал папку. Положил их перед Теймуром. — Так. На защиту я это представить не могу. Жалуйся, если считаешь нужным. Куда тебе угодно.

«Точные науки — это вещь!..»

Неужели все так и было? Какие-нибудь полчаса, час… Абзац отсюда, страницу оттуда… И все — можешь идти… А куда?.. Пришел, повалился в постель — некуда ему идти.

Пять лет, ровно пять лет: все отпуска, субботы, воскресенья… Одно и то же, одно и то же!.. А впрочем, так ли это? Правда ли, что пять лет подряд он каждый день делал одно я то же? И пчелы ведь каждый день делают одно и то же, и муравьи. И само солнце. Разве не проделывает оно ежедневно одну и ту же работу? И в то же время каждый день понемножку обновляет мир. Незаметно, неуловимо для глаза весну оно заменяет летом, лето — осенью, осень — зимой… Времена года. Они должны сменять друг друга, без этого нельзя. Если они не будут сменять друг друга, ни пчелы не смогут жить, ни муравьи… А может быть, те пять лет, когда изо дня в день долбил он в одну точку, это не пять лет, а всего лишь один сезон, одно время года? И после этого пятилетнего времени года вчера должно было начаться, наконец, для него новое? И только потому, что оно не началось, время вдруг остановилось, словно задохнулось, словно его лишили возможности движения…

…Лежа в этом неподвижном выдохшемся времени, Теймур глядел в потолок и видел Бузбулак. И Бузбулак, который он видел сейчас, казалось, тоже был смят, придавлен: и деревья, и речка, и дома. Словно деревня испугалась когда-то Джемшидова, так испугалась, что до сих пор не может прийти в себя… Деревья, напуганные Джемшидовым, стояли у него перед глазами; напуганные Джемшидовым дороги, тропки, дома… И где-то за горами занималось сейчас напутанное Джемшидовым утро.

Он увидел глаза этого утра, испуганные, изумленные, сияющие чистотой глаза. «Ярче сияй!» — сказал Теймур. Он сказал это утру, сказал Бузбулаку и сказал так громко, что сам удивился, услышав собственный голос.

Уже десять дней, как уехал профессор. При Теймуре просить Джемшидова, чтоб позаботился о его сыне, Мурсал не решился — не хватило смелости. Поэтому в день отъезда Теймура он с утра не находил себе места — все хлопотал, суетился, говорил без умолку…

— Самому бы поехать надо… — то и дело повторял он. — Поехать бы устроить мальчика, сразу бы от сердца отлегло… Конечно, профессор не чужой человек. И от нас ничего плохого не видел…

Мурсал решил вбить это Теймуру в голову, потому что очень хотел, чтобы его мальчик, как попадет в Баку, сразу пошел к профессору и хоть на одну ночь непременно остановился бы у него.

— Переночуешь, а там видно будет… Как профессор скажет… Может, он тебя в общежитии устроит получше… А может, и не отпустит никуда, оставайся, мол, у меня, чтоб на глазах был. У Джемшидова пять комнат, да еще кухня, у них ведь там кухня не в счет…