Узкий путь - Михаил Литов

***

Порой знакомые или почти знакомые, люди почтенные, а иногда не слишком, ссылаясь на убожество домашних условий, просили у Конюховых разрешения перенести какое-нибудь свое торжество, вместе с закусками и гостями, в их загородный дом. С подобной просьбой обратился и некто Силищев, которому приспело встречать сорокалетие. Он произнес свое пожелание робко, с мямлецой, выдающей человека пьющего и, может быть, даже буйного во хмелю. Дома у него в последнее время разногласия с женой, он пока терпит и держится, не уходит, но положение все ухудшается, а терпение убывает, и в результате он не прочь отметить свой замечательный юбилей где-нибудь на стороне. Этот Силищев был ученым, химиком и хлеб-соль водил, в основном, с коллегами, причем с ними говорил большей частью о водке и бабах, тогда как непосвященным почему-то навязчиво пытался втолковать принципы и основы своей ученой работы или, как бы даже в горячке, вовсю сыпал перед ними формулами разных соединений и распадов, не сомневаясь, видимо, что его отлично понимают. Собственно, во всем, что не касалось химии, он был жутко необразован, и когда ему указывали на это, он, чтобы прикрыть свой недостаток фиговым листочком, с нагловатым и циничным простодушием заявлял, что ему скучно интересоваться предметами посторонними, вздорными, неучеными. Силищев верил, а кое-кто из его друзей с похожим на подобострастие чувством подтверждал, что он известен в научных кругах своими смелыми экспериментами и парадоксальными выводами. Однако более всего он был знаменит тем, что в далеко не академическом состоянии опьянения приходил в интеллигентное умственное негодование и старался острой критикой разогнать всех своих собутыльников или гостей, одновременно нервными движениями показывая, что способен, если его все-таки доведут до белого каления, перейти и к крайним мерам.

Многим ужасно нравилось его внешнее сходство с Достоевским, а иной раз находили в нем как бы и внутреннее родство с великим писателем, даром что происходило это не в лучшие, как-то и не подобающие минуты, когда Силищев, не без труда удерживаясь на ногах и пылко возмущаясь поведением очередной своей жертвы, корчил мускулы лица в очень болезненную гримасу и давал окружающим повод думать, что его страдания страшны, темны и загадочны. В загородный дом Конюховых он привел своих друзей, не слишком многочисленных. Все, и он первый, стихийно забывали о вероятии скандала, резких выходок со стороны юбиляра, впрочем, помнить об этом было бы все равно что не шутя держать в голове, потянувшись за рюмочкой, мысль о завтрашнем горьком похмелье. Одним словом, Силищев обладал внушительной внешностью, но не делал и не говорил ничего значительного. Говорят, его чуть было не зарезал однажды собутыльник, которому он безмятежно поведал, что видит его насквозь, - что ж, причина и впрямь уважительная, - а может быть, это произошло с кем-то другим, как две капли воды похожим на Силищева (а следовательно, в известном смысле и на Достоевского, великого писателя), и даже не исключено, что этому другому дорого обошлось его неосмотрительное, хотя, по сути дела, невинное замечание. Трения с женой он в разговоре с Ксенией, когда договаривался с ней о доме, только небрежно упомянул, тогда как в действительности они состояли в том, что та больше не хотела терпеть его злостное пьянство и уже почти нашла себе более положительного партнера, а сам Силищев тоже сошелся с другой женщиной. Эта особа, некая Брызга, была лет на десять старше его, но сохранила много энергии, и ее главной заботой было всегда обеспечивать себе любовные утехи. Поэтому она неустанно задабривала Силищева, подпаивала и прикармливала, но когда он, перебрав, отрешался и не мог соответствовать влечениям ее похоти, приходила в ярость и пыталась прижиганиями сигареты вернуть его в должное чувство. Силищев не мог сообразить, откуда у него после очередного запоя раны, ожоги, язвы, только смутно кое о чем догадывался. Брызга была из торговых женщин, и Силищев ее не любил, не находил с ней общего языка и даже поглядывал на нее высокомерно, однако он уже достиг состояния, когда безразлично, с кем преломлять хлеб и с кем спать. Недавно, ночуя у Брызги в самом неприглядном виде, с приспущенными брюками и запрокинутой в какую-то щель головой, он вдруг проснулся среди ночи и в унылой серости занимающегося рассвета увидел, что сыновья Брызги, бойкие подростки, соединенными силами стремятся сделать то, что должен был сделать "дядя Силищев" и для чего, собственно говоря, Брызга и подобрала его. Видимо, они уже прошли определенную выучку, каждый знал свое место при вожделеющей маме, и друг другу они не мешали. Силищев благоразумно не показывал виду, что проснулся, лежал, смотрел и вслушивался в довольные покряхтывания своей неугомонной подруги. Его состояние оставляло желать лучшего, но он, в своем крошечном безумии не успевший усвоить все огромное безумие и грехопадение человечества, все же не преминул подняться на некоторую высоту, и его мало использованная душа наполнилась чем-то негодующим на двойную преступность увиденного, ибо и очевидность кровосмешения, и методы, с помощью которых сыновья обрабатывали объемистую плоть мамы, одинаково удивляли и возмущали его. Однако ему пришлось спуститься на землю, когда старший сын Брызги, закончив свое дело и закурив сигарету, вслух выразил давно мучившую его мысль, не пора ли им теперь сообща прикончить дядю Силищева. Брызга, после небольшого колебания, возразила, что следует, пожалуй, повременить. Младший сын не высказал никакого мнения, готовый подчиниться любому решению старших. Старший настаивал, утверждал, что они вволю позабавятся и насладятся, лишая дядю Силищева его никчемной жизни, но мама, словно сомневаясь, что тот станет их легкой добычей, или не уверившись в долговечности подобных удовольствий, начисто отвергла предложение отпрыска, имея в виду, однако, что в будущем они скорее всего к нему еще вернутся. Такая жизни была предложена вниманию потрясенного химика. К своим сорока годам он уже сник и был изнурен чрезмерными возлияниями, но в его характере затвердела какая-то туповатая хитрость, помогавшая ему среди разных опасностей проявлять порой едва ли не настоящие чудеса изворотливости, и между незадачами и горестными похмельями его существования вдруг проглядывала жесткая несомненность того, что он не то чтобы понимает и любит жизнь, а скорее укоренился в ней как животное, плотно врос в плотную среду обитания. Утром он собрал вещички и, пока его будущие убийцы спали, тихонько выскользнул за дверь. С Брызгой, как он полагал, покончено навсегда.

На собственном юбилее его тоже ждали значительные приключения, в которых, правда, на следующее утро он не мог дать себе никакого отчета, поскольку решительно ничего не помнил. Известие о его сорокалетии заблаговременно облетело всех чутких к подобного рода событиям людей, так что к приближенным Силищева, которых он приглашал лично, прибавилась и масса всяких случайных и даже неизвестных персон. Не все собравшиеся одинаково хорошо представляли себе, о каком юбилее идет речь, и, рассказывают, выпадали даже такие странные минуты, когда тот или иной развеселившийся человек именно себя воображал виновником торжества и был готов принимать поздравления. Пришел Топольков, стройный и живой даже в своей скорлупке томности, улыбчивый. Он перестал гнуть спину на Гробова и со смехом рассказывал, что тот платит Аленушке сто рублей за визит, о чем ему, Тополькову, поведала сама Аленушка, простодушно высказав догадку, что у него теперь имеются веские основания порвать с ней. Топольков это и сделал, хотя, может быть, не столь решительно, как подобало настоящему мужчине, а заодно прервал всякие отношения и с Гробовым.

С писателем, по словам Тополькова, произошла достойная упоминания история. Горюнов, важный человек в местном издательстве "Факел", совершенно укрепился в отрицательном отношении к сочинениям Гробова и даже возымел несолидную привычку тешиться иногда на досуге в кругу друзей вышучиванием гробовской разнузданной способности хоронить изящную словесность в лавинах изощренной галиматьи. Сам Гробов, искренне веруя, что редактор просто заблуждается, задался целью разрушить это недоразумение, мешавшее ему приступить к весьма плодотворному сотрудничеству с "Факелом". Гробов верил, что увенчание его литературных заслуг хвалебной критикой и всевозможными знаменитыми премиями - вопрос времени, и потому уже сейчас, пусть еще на отдаленных подступах к наградам, вел себя остро и мощно. Горюнов (такой чопорный на людях и такой душечка, буквально Петенька Петрович для своих) еще срывал аплодисменты в узком кругу посвященных, высказывая идея, своим свободомыслием всегда чуточку опережавшие общественное свободомыслие, а тем временем Гробов с мрачной кропотливостью разрабатывал план, благодаря которому он дерзко возьмет Петеньку Петровича в клещи и обратит все его вольнодумие в воплощенное рвение угодить ему, Гробову.