На солнце и в тени - Марк Хелприн

Кэтрин и Гарри пришли с пляжа в три часа. Семь часов они гуляли и плавали в бодрящем беспокойном прибое и вернулись, отдраенные солнцем и пышущие здоровьем. Что бы ни думали Хейлы о Гарри – потому что видели его во второй раз в жизни и не знали ни его прошлого, ни его перспектив, – они обо всем забыли, когда молодая пара, светясь от счастья, предстала перед ними: молодость, сила и любовь оживляли дом, как летние желтые и синие цвета, плавающие по комнатам.

– Вы останетесь на ужин? – спросила Эвелин. Билли довольствовался молчанием. – Мы еще не имели возможности как следует с вами пообщаться. К сожалению, придут Холмсы, но вы приехали только вчера вечером и завтра уже уезжаете, и у нас не будет другого времени. А их визит был запланирован еще в апреле, и мы не можем его отменить, поскольку Руфус может в любой момент умереть.

– Отлично, – сказала Кэтрин. – Они ужасны, но, может, он заснет, как в прошлый раз, а мы все будем есть в абсолютной тишине, надеясь, что он еще не отошел. Возможно, кому-то это кажется забавным.

– У Руфуса что-то не так со слизистой, – объяснила Гарри Эвелин. – Сердце у него засыпает, и он вместе с ним. Ему нельзя садиться за руль.

– Он настоящий живчик, – сказала Кэтрин, – как Панчо Вилья[56].

– И еще у него эмфизема, – добавила Эвелин, – из-за этого его трудно расслышать, он говорит очень медленно, особенно когда курит.

– Он просто парк развлечений, – сказала Кэтрин, – а когда он просыпается, его главное удовольствие состоит в том, чтобы перессорить всех вокруг себя.

– Твой отец помнит его еще мальчиком. Ты же не отвернешься от человека только потому, что у него плохое здоровье. О нем много чего говорят – особенно неприятно одно обстоятельство, но мы просто не обращаем на это внимание. Чужая душа потемки. Никто не совершенен, Кэтрин. Твой отец видит его таким, каким знал, когда они были детьми.

– Что за особое обстоятельство? – спросила Кэтрин.

Эвелин взглянула на Билли, а тот сказал:

– Это связано с твоей матерью, но это давняя история.

– Ты была им увлечена? – настороженно спросила Кэтрин.

Эвелин нашла это забавным.

– Нет. Только не Руфусом. Кэтрин, за кого ты меня принимаешь на самом-то деле, за антилопу гну? – И, меняя тему, сказала: – Омаров только что доставили, но, может, вы с Гарри съездите за моллюсками и кукурузой? Наша кукуруза еще не поспела, но в глубине побережья она уже спелая. Вдали от океана теплее, и поэтому кукуруза там вкуснее.

– Разве не Фрэнк обычно привозит все к ужину?

– Да, но у него на прошлой неделе отобрали права – он снова слишком быстро ехал по Монток-роуд, потому что боялся, что омары испортятся. Мы говорим ему, что они и не такое вынесут, но он вырос в эпоху, когда не было холодильников.

– Странно видеть «Мерседес» без пулевых отверстий, – сказал Гарри, когда вел открытый автомобиль Билли по покрытым бежевым щебнем переулкам, шедшим в глубь города. – И еще страннее сидеть в нем за рулем. Я несколько раз стрелял по таким. Этот действительно в хорошей форме.

– Это американский гражданин, – сказала Кэтрин, когда они подъезжали к рынку, – и он не воевал. Здесь Бунд[57] и все такое так близко, что пришлось его прятать, поэтому он стоял в гараже, а не на соленом воздухе.

– Ты что, хочешь мне его продать?

Маленький мальчик увидел, как они поцеловались, прежде чем выйти из машины, и от этого сердце у Гарри быстро забилось, а лицо приобрело цвет губной помады.

Над чрезвычайно оживленным в июльскую субботу рынком витала классовая напряженность. Люди, приехавшие на автомобилях определенных марок и определенным образом одетые, ощущали необходимость заявить о своем высоком общественном положении, сравнимую с наркотической зависимостью. Они хотели не столько возбудить зависть, сколько продемонстрировать свою состоятельность. Для многих в этом состоял смысл жизни, а некоторых вообще ничего больше не интересовало, кроме этого. Гарри знал, какое место он занимает в их иерархии, и в некоторых отношениях его преимущества были неоспоримы. Он приехал из большого богатого дома, с женщиной необычайной элегантности, жизненной силы и красоты. В переполненных народом рядах они превосходили всех. На них оглядывались, а вот сами они по сторонам не смотрели. Его образование и военные заслуги, хотя и были неизвестны окружающим, придавали ему внутреннюю уверенность. И они приехали на машине, которая кое у кого могла вызвать осуждение, но он мог справедливо объявить ее военным трофеем.

И все же он чувствовал родство только с бакалейщиком и его пуэрто-риканскими помощниками, стоявшими за прилавками или заполнявшими полки, которые инвестиционные банкиры и их жены или присланные ими слуги опустошали как саранча. У него не было ни денег, ни профессии. Унаследованный им бизнес висел на грани банкротства. И для окружения Хейлов отец Гарри, его дядя и дед в лучшем случае могли претендовать на уровень прислуги, если предположить, что у кого-то может быть еврейская прислуга, что маловероятно.

Это была старая и трудноразрешимая проблема, которая всегда тяготила его и, как он подозревал, никогда не будет решена. Но это была одна из тех проблем, которые приходят и уходят и о которых в остальное время можно не думать.

– У меня мурашки по телу бегают, – сказала Кэтрин, когда они заговорили на эту тему по пути домой, – как подумаю, насколько далеко еще людям до того, чтобы не чувствовать себя плохо, если у кого-то рядом больше бриллиантов на браслете.

– Такова природа людей, – сказал Гарри, – и бабуинов.

– Снобизм – это человеческая природа?

– Потребность в безопасности и соперничество. По-моему, снобизм заключается в ином – в преимуществах и радостях обидных сравнений. Он труслив. Как презрение, он всегда направлен на то, чтобы унизить другого. Он происходит от отсутствия опыта и недостатка щедрости. Можно думать, что ты выше других, только если ты слеп к их внутренней жизни и, как следствие, к своей собственной – если считать, что она у тебя есть. Люди, с которыми я служил, и рабочие в моем цеху хотя и не так образованны, как мои однокашники в Гарварде, но так же умны и способны. И все же мои однокашники в Гарварде, при всем их модном эгалитаризме, считают, что они на самом деле лучше других, как и некоторые из друзей твоего отца, несомненно, думают, что по причине своего богатства они лучше, чем все остальные.

– А мой отец?

– Это ты мне расскажи. Полагаю, он не такой.

– Он не такой, и кому-то это может представляться замечательным.

– Только не в сравнении с тобой. Ты выше всего этого. Но взять, к примеру, магната с Уолл-стрит – назовем его Чейзом, – которому загорелось иметь подлинник какой-то картины. Он вызывает профессора – назовем его Салмон. Чейз считает Салмона жалким, ограниченным, слабым, наивным, узкоспециализированным инструментом, который не способен разобраться в серьезных проблемах или перенести серьезное испытание. Для Чейза Салмон – просто известный клерк или дворецкий. Он ему нужен, но ему также может понадобиться и грыжевой бандаж. Салмон, со своей стороны, думает о Чейзе как об удачливом, вульгарном идиоте, который гоняется за деньгами и ничего не умеет делать сам, который должен полностью полагаться на тех, кто может делать реальные вещи, меж тем как сам он только указывает. Такие, как Салмон, необходимы, чтобы объяснять мир таким, как Чейз, а заколачивать деньги – это занятие для испорченных простаков. Салмон думает, что это так просто, что он даже пытаться не будет. Это его недостойно.

Оба отрицают достоинства, потребности и подлинную сущность другого, а значит, отрицают мир и закрывают на него глаза, – сказал Гарри. – Извини. За рулем фантастического автомобиля я склонен говорить афоризмами.

– Ты бы предпочел вести менее фантастический автомобиль?

– В некотором смысле. Тогда я бы не думал все время: «Я веду фантастический автомобиль, я веду чудо-машину». Это все равно что с гостиницами. Не люблю дешевых отелей, но в чрезмерно роскошных внимание отвлекает слишком много всякой ерунды. Я предпочел бы работать на кухне дорогого ресторана или быть официантом, чем сидеть там и ждать, когда мне подадут дикобраза в желе. Правда. Роскошь мне не только неприятна, она меня пугает.

– Пугает? – переспросила Кэтрин. Она с рождения принимала такие вещи как должное, никогда в них не нуждалась ни в одном смысле этого слова и предпочитала – когда могла отличить грубое от гладкого, что при ее происхождении иногда было трудной задачей, – обходиться без них. Но они никогда ее не пугали. – Разве может испугать сэндвич с кресс-салатом в клубе «Брук»?

– Я боюсь, например, быть закованным в жесткую дорогую одежду, в которой невозможно бегать, прыгать, карабкаться, драться, плавать и вообще взаимодействовать с половиной вещей во вселенной. Я не хочу быть фантастической персоной, потому что тогда нельзя прилечь на землю, чтобы заглянуть подо что-то или просто отдохнуть: просто-напросто земли нигде нет, и ты о ней забываешь. Ты должен сидеть почти неподвижно, потому что считается предпочтительным предоставлять другим тебя обслуживать. Мышцы ослабевают, превращаются в этакие фрикадельки, нервы и рефлексы подавляются, становятся ленивыми и нетренированными. Не напрягаешься и не потеешь, ничего не делаешь руками, вот и не развиваешься. А поэтому у тебя нет резервных мощностей. Ты слишком зависишь от чужого мнения и становишься почти парализованным, изолированным от природы, от человеческого естества, от борьбы, гроз, солнца, дождей, от жизни. Я бы, несомненно, предпочел работать на кухне, или быть конным полицейским в парке, или наматывать канат на буксире, несущемся через Адские ворота[58].