Твой сын, Одесса - Григорий Андреевич Карев

class="p1">Достаньте мои документы. Они закопаны в сарае. Под первой доской от точила. Там лежит фото моих друзей и подруг, мой комсомольский билет. Там есть фото Вовки Федоровича, отнесите его на Лютеранский переулок, 7, Нине Георгиевне. Это Вовкина мать. Мать моего лучшего друга. Не сердитесь на него, что его отец оказался таким подлецом. Он комсомолец и будет верен власти Советов. Мы выросли и воспитались в духе свободы. Вы ей отнесите, и пусть она даст переснять, а фото заберите себе… Может быть, вы его когда-нибудь встретите. В тайнике есть и мои письма. Есть там и коробочка, можете ее вскрыть. В ней — клятва. Мы клялись в вечной дружбе и солидарности друг другу. Но все очутились в разных концах. Я приговорен к расстрелу. Вова, Миша и Абраша эвакуировались. Эх, славные были ребята! Может быть, кого-нибудь встретите. Эти тоже не уступят тем, что сражались в гражданскую…

Прощайте, дорогие. Пусть батька выздоравливает, этого я хочу. Прошу только не забывать про нас и отомстить провокаторам. Передайте привет Лене.

Целую всех крепко-крепко. Не падайте духом. Крепитесь. Привет всем родным.

Победа будет за нами.

Яша. 27.07.42 г.

26. Смело, товарищи, в ногу!

Яша старался не думать о Федоровиче, но он чувствовал его, как чувствуют под кожей занозу, которая действует на нервы и почти непрерывно напоминает о себе. Он терзался мыслью, что не прикончил Старика в тот раз, и Старик как ни в чем не бывало разгуливает теперь по Одессе и, словно ядовитая муха, переносит заразу с одного места на другое. А Лешу и Сашу убили… А Тамару и Бадаева расстреляли… А Лена пошла в ресторан Латкина, может, ее тоже уже арестовали?.. Это нестерпимо мучило Яшу.

Но самое мучительное было сегодня. Трудно было молчать на допросах или ответами приводить в бешенство палачей. Тяжело было сохранять мужество под пытками… Но тяжелее всего было сегодня уговаривать Нину скорее уйти домой, зная, что это последнее свидание, что больше Нину он никогда не увидит.

Еще ночью тюремный телеграф сообщил: сегодня расстреляют. Он знал: расстреливают вечером, до наступления сумерек — боятся, чтобы не разбежались в темноте заключенные или чтобы партизаны не устроили налет во время казни. Он знал: расстреливают здесь же, у тюрьмы, на Стрельбищном поле. И не хотел, чтобы Нина услышала выстрелы…

Ему страшно тяжело было уговаривать Нину. И, вернувшись в камеру, он упал на мокрый цементный пол, прижался к нему щекой, раскинул обессиленные руки, закрыл глаза. Надо уснуть, набраться сил — впереди еще борьба, враги не должны увидеть его слабым… Те, в двадцатом, никогда не были слабыми… И Алеша отбивался колуном до последнего… И чекист Бадаев, конечно, высоко держал голову, когда в него стреляли! «Я бы навек полюбила… я бы такому всю жизнь отдала». Что это? Галлюцинация? Или он в самом деле слышит голос Ли?..

Еще несколько минут Яша лежит неподвижно, прислушивается… Тихо. Что-то шуршит, кто-то дышит рядом…

Яша открывает глаза, приподнимает голову. Тесная, как гроб, камера. Сквозь узкую зарешеченную щель под самым потолком едва сочится дневной свет. У двери — зловонная параша. В стену вмурован железный стул. В углу — пальто и одеяло в бурых пятнах засохшей крови. И сверху, на грязной подушке, — огромная серая крыса. Она, не переставая, часто-часто двигает челюстью, сторожко уставилась на него круглыми, как смородина, глазами. «Плохи твои дела, Яша, очень плохи, если даже эта тварь тебя не боится!» — подумал Гордиенко и, не поднимаясь, плюнул в крысу. Она юркнула и исчезла в норе.

— Врешь! Я живой еще! — крикнул Яша, поднимаясь на ноги. Крикнул не крысе, а всем тем, кто ждал его за дверью, в тюремном вестибюле, на Стрельбищном поле.

А они уже ждали его…

…В вестибюле проволокой связали им руки.

— Я без костылей пойду, Яшко. Можно будет, случай чего, о тебя опереться? — обратился к Гордиенко заросший черной щетиной узник на деревянной ноге.

Яша с трудом узнал Михаила Бунько.

— Дядь Миш! Милый ты мой!

— Признал! — обрадовался Бунько. — А я думал, меня так изуродовали, что…

У бывшего юнги с «Синопа» сверкнули на глазах слезы, но он сразу же тряхнул лохматой головой и, улыбаясь, скрипнул зубами.

— А я рад, что вместе. Понял?.. Мы им покажем, как надо… Смотри. У меня тоже…

Дядь Миш выпятил грудь — под расстегнутой блузой виднелся кончик матросской тельняшки.

…Их было шестеро.

Впереди — Яша Гордиенко. Бледный, лобастый, широкоскулый, с черными, разлетистыми, как крылья чайки, бровями. В шапке каштановых волос с медным отливом. В матросской тельняшке, припрятанной в камере для этого случая…

Слева бодрился, все время поглядывая на Яшу, горько улыбался одними губами Михаил Бунько. Справа — какой-то парень, кажется шофер, фамилию его Яша не мог припомнить. Сзади — во втором ряду, постаревшие и осунувшиеся знакомые Яше подпольщики.

…За высокими тюремными стенами не видно было закатного солнца, только багровый отсвет ложился на белое облачко в самом зените.

— Видишь, — шепнул, припадая на деревяшку, Бунько, боявшийся отстать от спокойно шагавшего Гордиенко. — Как знамя над нами… Алое…

Справа вдруг всхлипнул парень-шофер.

Яша обернулся к нему.

У парня тряслись посиневшие губы. По мертвенно бледному лицу текли слезы. Тусклые, как у сонной скумбрии, глаза были налиты ужасом.

— Смелее, друг! — кинул ему шепотом Яша. — Смелее, не надо показывать гадам свой страх!

Но парень уже не владел собою. Рыдания прорывались из груди помимо его воли.

— Смело, товарищ! Смело! — храбрил его Яша. — Смело! — крикнул он властно и, подняв глаза к алому облаку в зените, решительно, мужественно, радостно:

Сме-ло, товарищи, в но-огу,

Духом окрепнем в борьбе…

— Прекра-тить! — закричал начальник конвоя, подскакивая к Яше и потрясая пистолетом перед самым его лицом.

Но Яша не видел и не слышал его. Он только видел алое облако в небе, будто распахнутое знамя. Он только слышал, как рядом подхватил песню Михаил Бунько:

В царство свободы доро-огу…

И сзади зарокотали голоса:

Грудью проложим себе!

— Пре-кра-тить! — надрывался начальник конвоя. — Конвой!

Конвойные сперва растерялись, потом бросились к узникам, кулаками, прикладами автоматов, черенками лопат начали избивать связанных, измученных, но страшных в непокорности, страшных в экстазе людей. Но песня как пламя костра в сосновом бору! Подхваченное ветром, взмывает оно по хвое, по сухим веткам и смолистым сучьям вверх, и могучие кроны великанов неожиданно взрываются неукротимым лесным пожаром. Так Яшина песня, достигнув тюремных