Твой сын, Одесса - Григорий Андреевич Карев

и какой мальчишка приморского города ее не знает! Яша напрягает слух и память, вспоминает забытые сочетания одиночных и групповых сигналов. Тук, тук-тук. Тук, тук-тук. Точка — тире, точка — тире, вспоминает Яша. Да ведь это же — вызов. Вызывают на разговор!

Яша, забыв о боли, пододвигается к стене и стучит костяшкой согнутого пальца: три точки, тире, точка — отвечаю, мол, слушаю, передавай!

И складываются точки и тире в слова, и шепчет уже Яша переданную через стенку телеграмму:

— Нас предали. Нас предали. В камере с Бадаевым сидит Бойко. В камере с Музыченко сидят Вольфман Густав, Милан Петр, Продышко Петр…

Ребята все проснулись. А может, как и Яша, не спали вовсе. Сползлись к Яше, слушают его шепот. А стенка продолжает рассказывать жестким, сухим языком точек и тире:

— В камере с Межигурской сидят Шестакова и Булавина…

— Тетя Ксеня! — невольно вскрикивает Алексей.

И Яша вспоминает рыбацкий домик на шестнадцатой станции, чумазых ребятишек, перебирающих синие гроздья, и лопот виноградных листьев над крутым берегом…

«Все — наши!.. — отмечает он про себя. — Нас предали — это точно! Но кто?.. Кто иуда?»

А стена сыплет и сыплет фамилиями:

— Волков…

— Шлятов…

— Шилин…

— Юдин…

— Бунько…

— Какой Бунько? Какой Бунько? — вслух спрашивает себя Яша. — Где я слышал эту фамилию?

— Слушай, слушай, Яшко, что там еще стучат, — тормошит его за рукав Алексей.

— Передай, кто в твоей камере, кого водили сегодня на допрос? — спрашивает стена.

Яша выстукивает косточкой согнутого пальца четыре фамилии. Стучать неудобно. Мешают позвякивающие кандалы.

— …допросов не было.

Потом, подумав, снова стучит:

— Какой Бунько? Какой Бунько сидит в камере с Волковым?

Стена долго молчит. Потом раздается торопливый стук, посыпались точки и тире.

— Одноногий чистильщик с Привоза.

— Дядь Миш? — удивляется Яша. — Дядь Миш, как же ты сюда попал?

А стена продолжает говорить:

— Сегодня зверски избит на допросе Бадаев. Имен не назвал. Бадаев просит передать всем: главное — не потерять веру в наше большое дело. Кто сохранит ее — выдержит.

— Выдержим, командир! Выдержим! — шепчут четверо в камере. — Всё выдержим!..

А стена продолжает. Стена уже не говорит, она кричит, она вопиет:

— Сегодня после пыток покончил самоубийством Николай Шевченко. Имен не назвал… Никакие пытки не вырвут у нас признаний… Остерегайтесь провокаций…

В камере зажегся свет. В двери щелкнул железный глазок, открываемый жандармом. Заскрежетал ключ в замке, лязгнул засов.

— Гордиенко Яков! — кричит жандарм. — На допрос! Быстро!

Яша поднимается с пола, снимает бушлат и кубанку, идет к двери:

— Спешу и падаю!

22. Палачи меняют тактику

…В просторном кабинете вкрадчиво постукивают настольные бронзовые часы. Ионеску кажется, что кто-то невидимый идет по пустым комнатам ровным, неторопливым шагом. И ничем нельзя остановить идущего. Рано или поздно он откроет дверь и войдет. И это будет последняя минута в жизни Ионеску. А может быть, это тикают вовсе и не часы, а взрывной механизм мины, заложенный партизанами, как там, на Маразлиевской? А может… С некоторых пор полковника мучают дурные предчувствия. Начали сдавать нервы — все чудится приближение роковой минуты… Тревога проникает за толстые стены кабинета вместе с полосками света сквозь портьеры на окнах, вместе с запахом гашеной извести из подвалов, где томятся заключенные. Тревога во всем, даже в сизых тенях, безмолвно ползущих по паркетному полу. Ионеску нервно пожимает плечами, раскрывает пухлую желтую папку с надписью «Строго секретно», дрожащими пальцами переворачивает страницу и упирается серыми злыми глазами в частокол крупных черных букв. Это копия донесения шефу службы информации директору Кристеску. И хотя Ионеску сам подписал донесение и сам позавчера отправил его с нарочным в Бухарест, копия снова и снова притягивает к себе внимание полковника.

Ионеску не слышал, когда в кабинет вошел Курерару, и еле заметно вздрогнул, когда тот дал о себе знать легким покашливанием, но сразу овладел собой — присутствие старого, испытанного подручного успокаивало.

Ионеску. В ответ на наше донесение получена шифровка от директора Кристеску. Он требует, чтобы мы любыми способами добивались признания у захваченных катакомбистов, нашли способ проникнуть в катакомбы…

Курерару. Мы все сделаем для этого.

Ионеску. Однако неделя пыток Бадаева, Шестаковой и Межигурской не дала никаких результатов. Вы, конечно, понимаете — кроме них и Якова Гордиенко, никто из арестованных секретных входов в катакомбы не знает и ответить, есть ли под землей войска и сколько их, не может.

Курерару. Да, Бойко выдохся. Даже ему неизвестно ничего, что выходит за пределы городской группы. Я думаю, в городе осталось много агентов Бадаева, о которых ни Бойко, ни мы ничего не знаем.

Ионеску. Бойко сделал все, что мог… А те трое, я имею в виду Бадаева и его Тамар, такие фанатики, что ничего не скажут. Они скорее поступят, как Шевченко, йем признаются. Единственное, что мы можем еще сделать, это расстрелять их.

Курерару. Пожалуй. Я присутствовал на их допросах.

Ионеску. Но нам уничтожения Бадаева мало. Надо уничтожить подполье. Нетрудно себе представить, какая огромная и еще не ликвидированная подпольная организация разведчиков и партизан осталась после Бадаева в катакомбах и в городе. У них значительные запасы продовольствия и оружия. Если мы их не раскроем, нам, знаете ли…

Курерару. Понимаю вас.

Ионеску. Значит, Бадаев, Шестакова и Межигурская выпадают. Остается Яков Гордиенко. Федорович уверяет, что Гордиенко знает адреса городских явочных квартир.

Курерару. Но Гордиенко дерзок и упрям. Чорбу не добился от него ни единого слова.

Ионеску. Поймите, что от Гордиенко зависит не только судьба катакомбистов, но и наша с вами карьера тоже… Гордиенко еще молод и, следовательно, не успел еще так проникнуться большевизмом, как Бадаев и те двое. Это во-первых. Во-вторых, он еще не жил, и жизнь ему дороже, чем другим. В-третьих, у него есть мать и больной отец, которых он, как свойственно ребенку, любит. А, материнское сердце?.. Чего только не сделает мать ради спасения сыновей, учитывая, что муж безнадежен. Надо, чтобы материнская слеза работала на нас. Разрешите мадам Гордиенко свидания с сыном, и она, может быть, добьется от него того, чего не добились пока мы с вами… Вот мой план: вооружимся терпением, пусть охрана относится к Якову Гордиенко по возможности… ну, как это, гуманно, что ли… прекратите физические меры, предоставьте ему много времени для размышлений. Психологически он подготовился к самому худшему и будет сначала удивлен таким оборотом дела, через неделю — встревожится, через две — начнет паниковать. Это уже будет надлом, дальше покатится, как снежный ком с горы… Иногда психологический прием срабатывал и против более закаленных, чем