Война среди осени - Дэниел Абрахам

Его переход из мира плоти в мир иной просто ускорили на несколько десятилетий. Переживать об этом вряд ли стоило. Баласар был воином, первым среди многих. Убивать была его работа. Никто не стал бы требовать от жнеца, чтобы тот плакал над срезанными колосьями. Но только невежда мог спокойно уничтожить строки, пережившие своих создателей, предать огню историю. Только тот, кто не ведает, что творит, совершил бы это святотатство без толики сожаления.

И все же Баласару предстояло исполнить свой долг. Время пришло.

Раскрыв книги, он осторожно положил их в чашу жаровни. Страницы шелестели под ветерком, с шуршанием гладили друг друга, точно сухие ладони. Он провел пальцем по строчке, сосредоточился, стараясь разобрать смысл, в последний раз прочесть древние слова. Когда он взял лимонную свечу, воск пролился ему на пальцы, а язычок огня поднялся вдвое выше прежнего. Баласар прикоснулся пламенем к листам, словно жрец в благословляющем жесте. Книги заключили огонь в объятия. Он сидел и смотрел, как чернеют и съеживаются страницы, как поднимаются и танцуют на ветру невесомые частички пепла. Над жаровней поднялся дым, и Баласар откинул полог, открыв шатер для свежего ночного воздуха.

Светлячок вспышкой промелькнул мимо и полетел на свободу, к своим собратьям. Баласар провожал его взглядом, пока тот не растаял в темноте. Огней в лагере стало меньше. В небе сияли крупные звезды. Баласара охватил восторг, будто он скинул с плеч тяжкую ношу, будто его самого только что выпустили на свободу. Он уставился в темноту, осклабившись, как полоумный, и с трудом удержался, чтобы не станцевать. Если бы знал наверняка, что его никто не видит, непременно так и сделал бы. Но он был полководцем, а не ребенком. За все в жизни приходилось платить.

Когда он вернулся, в жаровне не осталось ничего, кроме обгоревших петель, потрескавшейся кожи и серого пепла. Баласар поворошил их палкой, чтобы удостовериться, что в огне не выжило ни строчки, а потом, довольный, отправился спать. Завтра его ждал долгий день.

В темноте и полудреме его снова обступили призраки. Погибшие в пустыне. Живые, которым предстояло погибнуть в бою. Риаан с книгами на руках. Все, кем пожертвовал Баласар, заполнили шатер. Их присутствие, молчаливое ожидание, успокаивало его, пока тихий голосок в глубине сознания не прошептал: «Кя. Поэт назвал его Синдзя-кя. Правильно было бы тя, разве нет? Кя говорят любимой или брату. С чего бы Риаану считать братом наемника?»

Затем он услышал голос Юстина, словно тот сел рядом с койкой и прошептал ему на ухо: «Он боялся, что бедняга наговорит лишнего».

Лиат шагала по темной дорожке из дворца в библиотеку. Она шла к Маати, надеясь, что он еще не уснул. Сама она чувствовала себя, словно губка, которую выжали, пропитали водой, а потом выжали снова. С тех пор, как исчез Размягченный Камень, прошло семь дней. Все это время она только и делала, что говорила с хаем Мати или ожидала встречи с ним. К ее удивлению, проводить время в золоченых стенах дворца оказалось тяжелей, чем путешествовать. Спина от этого ныла, ноги огнем горели. Лиат не понимала, чем заслужила такую боль. Ведь она просто сидела на месте. Другое дело, если бы таскала тяжелые ящики.

В городе стало темнее. Быть может, ей только показалось, но вдоль дорожек почти не зажигали светильников, а у дверей горело меньше факелов. Огни в дворцовых окнах потускнели. В садах умолкли песни рабов. Утхайемцы, которых она встречала днем, пребывали в тревожном ожидании. Лиат прекрасно их понимала.

За ставнями в окнах Маати дрожало пламя свечей. Рассохшиеся от времени края деревянных рам очертила тонкая полоска света. Лиат и не ожидала, что так обрадуется, когда дойдет до его крыльца.

Маати сидел на кушетке с пиалой вина в руке. Рядом на полу стояла полупустая бутыль. Увидев Лиат, он улыбнулся, но она сразу поняла — что-то не так. Лиат приняла позу вопроса, и он отвел глаза.

— Маати-кя?

— Я получил ответ дая-кво. Так не ко времени… Я годами слонялся по библиотеке, ничего не искал, и только сейчас набрел на свое маленькое открытие. Именно сейчас, когда гальты совсем обнаглели. Когда Семай в беде. И, прости меня, милая, когда приехала ты. И наш мальчик.

— Не понимаю. Что написал дай-кво?

— Он вызывает меня к себе, — вздохнул Маати. — В письме нет ничего про гальтов и пропавшего поэта. Ни слова о Размягченном Камне, конечно же. Гонец со скорбной вестью еще не скоро доберется до селения. Письмо касается меня одного. Я столько лет этого ждал. Это мое помилование, Лиат-кя. Я был в опале еще до рождения Найита. А уж когда ввязался в историю с наследниками трона Мати, мне едва не запретили носить бурые одежды. Старый дай-кво очень ясно намекнул, что не считает меня поэтом.

Лиат прислонилась к холодной каменной стене, забыв о боли в теле. Маати поднял брови и покачал головой. Его губы шевелились, как будто он вел с кем-то беззвучный разговор, в котором для нее почти не было места. Знакомая тяжесть легла ей на сердце.

— Ты, должно быть, очень надеялся.

— Я мечтал об этом, когда набирался смелости. И вот — меня приглашают вернуться. С достоинством, с почестями. Я спасен.

— Кажется, ты не очень рад.

— Мы так и не побыли вместе. Я не успел поближе узнать Найита. Оте-кво нужна помощь. Гальты опять строят козни. А я должен покинуть всех, кто мне дорог.

— Тебе нельзя отказывать даю-кво, — ласково сказала Лиат. — Значит, нужно ехать.

— Так ли нужно?

В воздухе зазвенела тишина. В этом разговоре эхом отдались десятки других. Лиат закрыла глаза. Усталость висела на ней, словно толстый, вымокший от дождя халат.

— Все повторяется, — сказала она. — Один раз мы уже пережили такое. Гальты опять зашевелились. Андат пропал. Семай мучается и казнит себя так же, как Хешай в то лето, когда Бессемянный убил ребенка. И мы с тобой. Ты и я.

— Расстаемся снова. Вся история уместилась в несколько месяцев. Это несправедливо.

— Как Семай? — спросила она, чтобы хоть ненадолго свернуть с опасной дорожки. — Есть хоть начал?

— Совсем немного. Почти не притрагивается.

— Вы поняли, что произошло? Как Размягченный Камень сумел освободиться?

— Нет. Но он кое-что подозревает. Я тоже.

Лиат села рядом с Маати, взяла у него чашу и выпила. Тепло скатилось в горло и разлилось в груди. Маати взял с пола бутылку.

— Не каждый поэт способен на убийство, — сказал он и подлил ей чистого, как вода, рисового вина. — В глубине души он противился необходимости обратить силу андата против гальтов. Я знаю, он переживал, но мы оба считали, что он примирился с необходимостью.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});