Невидимый (Invisible) - Пол Остер

Когда я встала с моего стула и пошла к выходу, он все еще продолжал говорить, проповедуя своим пьяным, громким голосом, даже и не заметив, что меня больше нет за столом. Ледовые шапки тают, сказал он. Через пятнадцать лет, через двадцать лет придет потоп. Затонувшие города, разрушенные континенты, конец всего. Ты будешь еще живой, Сесиль. Ты увидишь, как это все случится, и потом ты утонешь. Ты утонешь вместе со всеми, с милиардами других, и это будет конец. Как я тебе завидую, Сесиль. Ты увидишь конец всего.

Его не было к завтраку на следующее утро (вчера). Когда я спросила Нэнси, что с ним, она выдала мне горловой звук, очень похожий на сдавленный внутренний смешок и сказала, что мистер Борн все еще в стране снов. Интересно, как долго он еще продолжал пить, когда я ушла из комнаты.

Спустя четыре часа он возник к обеду, в хорошем настроении, взгляд был свежим и внимательным, готов к работе. В первый раз за мое время пребывания здесь он побеспокоился одеть рубашку.

— Извини за мою эмоциональную речь прошлой ночью, начал он. Я вовсе не хотел говорить и половины сказанного мной — меньше, чем половину, по правде говоря, почти ничего из того.

— Почему Вы тогда сказали то, что не хотели говорить? спросила я, немного удивленная его объяснением. Это так не было похоже на него — объяснять свое поведение, извиняться за сказанное или сделанное — в горячке или нет.

— Я тестировал некоторые идеи, пытаясь завести себя в надлежащее состояние для будущей работы.

— Какой работы?

— Книга. Книга, которую мы напишем вместе. После вчерашней утренней дискуссии я пришел к выводу, что ты права, Сесиль. Правдивая история не будет напечатана никогда. Слишком много секретов, слишком много грязи, слишком много смертей. Франция арестует меня, если я попытаюсь заговорить об этом.

— Вы хотите сказать, что решили бросить свой проект?

— Ни в коем случае. Но, чтобы рассказать правду, мы должны ее разукрасить.

— То, что Вы сказали вчера.

— Я помню. Просто возникло в моей голове, пока мы говорили, а сейчас у меня было время хорошенько подумать, и я верю, что больше нет другой возможности.

— Значит, роман.

— Да, роман. А сейчас, раздумывая о романе, я понимаю, какие безграничные возможности неожиданно открылись для нас. Мы можем рассказать правду, да, но мы также можем что-то и придумать.

— Почему Вы хотите придумать?

— Сделать историю более захватывающей. Мы положим за основу мою жизнь, конечно, но персонаж, исполняющий меня в книге, не может называться Рудольфом Борном. Он должен быть кем-то другим — например, мистер Х. Как только я становлюсь мистером Х, я уже больше не буду самим собой; а как только я — не я, мы можем добавить сколько угодно деталей, как пожелается.

— Например?

— Например… возможно, мистер Х — не тот человек, каким кажется. Мы представим его человеком с двойной жизнью. Миру он известен, как скучный профессор права и международных отношений, преподающий в каком-нибудь скучном институте или университете, но на самом деле он — также и специальный замаскированный агент, борющийся против коммунистических Советов.

— Мы уже знаем об этом. Это — основа книги.

— Да, да — но, погоди. Что, если двойна жизнь — не двойная жизнь, а тройная?

— Не понимаю.

— Он выглядит, как работающий на французской правительство, но на самом деле он работает на русских. Мистер Х — двойной агент.

— Начинает звучать, как триллер.

— Триллер. Какое замечательное слово. Триллер.

— Но зачем мистер Х будет предавать свою страну?

— По многим причинам. После многих лет работы он разочаровывается в Западе и становится близок к коммунистической идее. Или просто он — циник, не верующий ни во что, и русские платят ему много денег, больше, чем французы платят ему, так что он получает в два раза больше, чем если бы он оставался на одной стороне.

— Он не похож на того, кому можно было бы сочувствовать.

— Он и не должен быть таким. Просто — интересно и запутанно. Вспомни май шестьдесят восьмого, Сесиль. Ты все еще помнишь наши жуткие ссоры?

— Я их никогда не забуду.

— Что, если мистер Х, двойной агент, находится в прекрасных отношениях с молодым персонажем Сесиль Жуэ? Что, если ему радостно видеть Францию, погруженную в анархию, с неизбежным падением правительства? Но он также должен позаботиться о своем прикрытии, и для этого он шпионит как раз для другой, противоположной его убеждениям, стороны. Становится еще интереснее, да?

— Неплохо.

— Я подумывал еще об одной сцене. Будет немного трудно объяснить, но если мы будем придерживаться идеи, что мистер Х — двойной агент, то это будет крайне необходимо — один из самых темных, самых откровенных моментов в книге. У мистера Х есть французский коллега, мистер Y. Они были близкими друзьями долгое время, они прожили вместе душераздирающие приключения, но сейчас мистер Y начинает подозревать, что мистер Х работает на Советы. Он ссорится с мистером Х и говорит ему, что если тот не покинет секретную службу немедленно, то он арестует его. Это происходит в начале шестидесятых годов, как мы помним. Высшая мера наказания все еще в действии, и арест будет означать гильотину для мистера Х. Что делать? У него нет выбора, как только убить мистера Y. Не пулей, конечно. Не ударом по голове или ножом в живот, но гораздо тоньше, чтобы избежать возможных подозрений. Лето. Мистер Y и его семья едут отдыхать в горы, где-то на юге Франции. Мистер Х едет туда, прокрадывается к ним посередине ночи и разъединяет тормоза автомобиля. На следующее утро, по пути в местную булочную за утренним хлебом, мистер Y теряет управление машиной и падает с обрыва. Миссия закончена.

— О чем Вы рассказываете, Рудольф?

— Ни о чем. Я рассказываю историю, только и всего. Я описываю, как мистер Х убил мистера Y.

— Вы рассказываете о моем отце, да?

— Конечно, нет. Почему ты так думаешь?

— Вы рассказываете, как Вы хотели убить моего отца.

— Чушь. Твой отец никогда не работал на секретные службы. И ты знаешь это. Он работал в министерстве Культуры.

— Это Вы так говорите. Кто знает, чем он точно занимался?

— Прекрати, Сесиль. Мы просто приятно проводим время.

— Это совсем не приятно. Это менее всего приятно. Вы меня очень огорчили.

— Моя дорогая девочка. Успокойся. Ты ведешь себя, как глупышка.

— Я ухожу отсюда, Рудольф. Я не могу больше оставаться с Вами здесь более ни одной минуты.

— Прямо сейчас, посередине обеда? Прямо вот так?

— Прямо вот так.

— А я думал…

— Мне все равно, что Вы думали.

— Хорошо, уходи, если хочешь. Я и не буду тебя удерживать. Я не сделал ничего, лишь осыпал тебя гостеприимством и вниманием, с тех пор, пока ты здесь, а ты теперь так отвечаешь мне за это. Ты — жалкая истеричка, Сесиль. Жаль, что пригласил тебя в мой дом.

— Жаль, что я приехала.

Я тогда уже стояла, уходя из комнаты, вся в слезах. Прежде, чем я достигла коридора, я повернулась и в последний раз посмотрела на человека, за которого моя мать почти вышла замуж, человека, который просил стать его женой, и вот он был, отвернувшийся от меня, наклонившийся над своей тарелкой, загружающий еду в свой рот. Сплошное безразличие. Я еще не ушла из дома, а уже была выброшена из его сознания.

Я пошла в мою спальню, чтобы собрать мои вещи. В этот раз не будет сопровождающего меня Самуэля, и поскольку я не смогу спуститься с горы с чемоданом в руке — багаж остается здесь. Я переложила чистое белье в ручную сумку, сбросила сандалии и надела спортивную обувь, и затем проверила мой паспорт и деньги — на месте ли. Мысль о том, что я оставляю мою одежду и книги, немного огорчила меня, но это чувство тут же испарилось через пару секунд. Мой план был — прийти в город Сэйнт Маргарет и купить билет на следующий полет в Барбадос. Двенадцать миль пути от дома. Я смогу. А по ровной поверхности я смогу дойти хоть куда.

Спускаться с горы было меньшим испытанием, чем карабкаться наверх. Я была вся в поту, конечно, я подверглась той же воздушной атаке гнуса и комаров, но в этот раз я не упала ни разу. Я шла довольно быстро, не торопилась и не топталась на месте, иногда отдыхая и разглядывая при этом дикие цветы по краям тропы — яркие прекрасные создания, чьи названия были неизвестны мне. Яркий красный. Яркий желтый. Яркий голубой.

Когда я приближалась к подножию горы, я стала слышать нечто, звук или несколько звуков, непонятное моему уху. Сначала я подумала о схожести с чирканьем кузнечиков или цикад, настойчивых механических скрипах насекомых в послеобеденной жаре. Но тогда было слишком жарко для их позывов, и, подходя ближе, я поняла, что звуки были слишком громкими, и что ритмы звуков были слишком сложными, слишком пульсирующими и запутанными, чтобы издаваться живыми созданиями. Деревья загораживали мой взгляд на это нечто. Я продолжала идти, но деревья все не кончались, пока я не дошла до самого основания горы. Дойдя до туда, я остановилась, повернулась направо и, наконец, увидела, откуда доносились эти звуки, увидела то, о чем говорил мне мой слух.