Сын Яздона - Юзеф Игнаций Крашевский

подевали? – остро спросила Зоня.

Епископ махнул рукой.

– Иди, ведьма, иди! – воскликнул он. – В лесу остался…

Она посмотрела ему в глаза.

– Что это? – закричала она. – Ведь уже ночка. А его там волкам оставили?

– Молчи же и иди, откуда пришла, – отпарировал, сердясь, Павел, и, поднимая кулак, воскликнул:

– Вон, баба!

– Чего ты злой, – забормотала Зоня, вовсе не испугавшись, присматриваясь и будто бы читая по лицу.

Епископ долго молчал.

– Его нет, – начала баба снова через минуту, – а я тут всех должна заменять. Жизни не хватит. Эта ваша Краска метается там в своих комнатах, что хоть вяжи. Всего ей мало, королевой бы хотелось быть… сходите посмотрите, как безумствует… А тут я одна на неё и на челядь, и на двор…

Когда она так распустила язык, епископ встал, начал ногами бить о пол и, грозя поднятыми руками, выгнал её вон из комнаты, из которой она с проклятиями убежала.

Этого вечера горстка верных Павлу весёлых товарищей собралась на ужин, но епископ, который с ними особенно не церемонился, велел отправить их вон, сказав, что болен. К его странностям привыкли, нахлебники пошли, насмехаясь и рассказывая потихоньку, что, наверное, он у своей монашки.

Его там не было допоздна. Он колебался даже, идти ли в этот день, или у себя остаться, – подумал и зашел только на некоторое время.

Когда он вошёл, обнаружил, что девушка стояла, угрюмо, спиной к нему. Епископ был не в лучшем настроении. Грозила буря. Бета делала вид, что не заметила его и не слышала, потом вдруг повернулась и этими глазами, которые стали у неё за всё лицо, измерила грозно епископа. Из них извергался гнев.

– Что же ты такая злая? – спросил он.

– Разве мне тут хорошо, чтобы доброй быть? – отпарировала она резко, дёргая на себе платье. – Неволя такая же, как в монастыре, человеческого лица не вижу, голоса не слышу, вы едва соизволили прийти, стыдясь меня.

Рассеянный епископ не отвечал, размышляя о чём-то ином.

– Вы стыдитесь и скрываетесь, – добавила она, – а это напрасно, всё всё-таки знают, что я ваша…

Она начала ходить, шатаясь и хватаясь за голову.

– Злюка ты! – отозвался епископ, преследуя её глазами. – Другая счастливой бы себя считала, купаясь во всём, – тебе нужно ещё больше!

– А для меня это всё ваше – ничто, – начала Бета, задыхаясь, – ничто, без воздуха, солнца и людей. Ещё мне сторожем посадил на шею злую и сварливую бабу, которая думает, что она тут госпожа, и хочет мне приказывать! Я никаких приказов не выношу!

Епископ слушал равнодушно, онемелый.

Затем дверь с таким сильным треском отворилась, что Бета и епископ в испуге к ней обернулись.

С вырванными волосами, с воспалённым лицом, в смятой одежде, как разъярённая побежала Зоня прямо на епископа, держа в руке тот рог мужа, который выкрал один из челяди, когда того клали в могилу.

Подняв его вверх, она стояла перед Павлом, не в состоянии произнести ни слова. Добыла наконец из груди голос.

– Что стало с моим? Говори! На роге кровь! Верханца нет!

Люди молчат! Говори! Это твоё дело!

Немного побледнев, епископ отступил, но тут же в нём верх взяли гордость и природное нахальство. Он полядел на женщину сверху и, нахмурив брови, показал ей на дверь.

– Вон!

– Вон! Нет! Не пойду вон! – крикнула Зоня. – Ты знаешь!

Это твоя работа! Тебе, может, нужно было от него отделаться, потому что много знал… Так бы ты и меня хотел сбыть!

– Кто тебе дал этот рог? – начал епископ, снова встревоженный этим нападением. – Откуда он у тебя?

– Его положили в челядной избе, на столе, у ужина, – живо воскликнула женщина. – На нём кровь! Кровь!

Её руки дрожали, обращая рог. Епископ постепенно пришёл в себя. Бета не спускала с него глаз.

– Что за кровь! Оленя, может, или кабана! – сказал Павел. – Рог, должно быть, он потерял, напившись. Негодяй! Что я знаю о нём! Иди ищи его!

– О, ты знаешь! Лжёшь! – кричала Зона. – Ты знаешь!

Люди молчат, достаточно посмотреть на них, чувствуется, что что-то проглатывают и утаивают, потому что должны… с ним что-то стало – его нет в живых! Зверь его задрал или ты!

Гнев женщины разлился страшными слезами, стоном и рыданиями. Епископ, смерив её и Бету долгим, мрачным взглядом, пошёл к двери и захлопнул её сильно за собой.

Верханцева упала на пол, в слезах, в отчаянии.

Они с мужем на первый взгляд не были никогда очень сердечными, но Зоня по-своему была к нему привязана, ревновала его, долго жила с ним, привыкла к нему, были друг другу взаимно нужны. Горе по нему объявилось почти отчаянием.

Можно было предсказать, что оно не продлится долго, но первый взрыв его был страшен.

Бета, для которой всё это после монастырского спокойствия было новым, стояла, смотрела, слушала, поражённая и больше заинтересованная, чем взволнованная. Первый раз в жизни она видела такую дикую страсть, хоть сама была не менее пылкой.

После различных призывов, проклятий, выкриков к Богу и святым о мести, о каре, о помощи, Зоня повернулась к Бете.

– Унай же ты этого человека, каков он, – воскликнула она, – узнай ты его заранее, потому что и тебя ждёт то же, что и нас! – Прочь, за дверь, когда ему скуление надоест, или убить прикажет. Ты не первая и не последняя! Таким он всегда был и таким дьяволы душу его похитят в ад! Готовься и ты, неженка! Как ему приешься, изведёт без милосердия.

Грозя ей кулаком, вся ещё от гнева и волнения делая бессмысленные движения, Верханцева, сжимая в руке рог, побежала к двери, словно преследовала епископа. Бета устремилась за ней глазами. В её душе пробудился вопрос – было ли это счастьем, ради которого она покинула монастырь?

II

Комната была сводчатая, низкая, маленькая, почти как монастырская келья. Одно зарешечённое окно с тёмными стёклами впускало в неё столько света, что днём, сидя возле него, можно было читать.

В углублении толстой стены, в которой оно размещалось, стоял деревянный стул, дубовый, с простой резьбой, с высокими подлокотниками и боками, застеленный старой подушкой. Перед ним стояла хорошо стёртое подставка для ног и стол с приподнятым пюпитром, без которого тогдашних толстых, тяжёлых книг читать было невозможно.

Все они, за малым исключением агенд и набожных книг, имели форму толстых фолиантов, были оправлены в дубовые доски, обиты латунью, и один человек иногда едва их мог поднять. Читатель должен был раскладывать их на таком пюпитре, чтобы удобно