Сын Яздона - Юзеф Игнаций Крашевский

стоял такой же пасмурный, как пан, ожидая его приказа.

Но пан в богатой шубе молчал, задумавшись, а был такой злой, что его гнев и мысль опасно было прерывать. Поэтому все ждали, когда он успокоится.

Собаки свесили языки, точно уже бегали и только сейчас их привязали к верёвке, по одежде охотников было видно, что они уже пробирались через леса, потому что и снег на ней лежал, и листья, и частицы веток.

Вдруг, словно пробудившись, мужчина, который стоял спереди, повернулся к ожидающему:

– Ты, пёс, чего ждёшь? Прикажи в эту трущобу отпускать, и смотри, чтобы вторая коза от меня не ускользнула, как та, которой ты дал из-под носа уйти в лес.

И погрозил ему кулаком.

Верханец, потому что это был он, посмотрел с каким-то презрением на говорившего и, может, ответил бы так же колко, как смотрел, если бы не было вокруг людей и ушей. Поглядел на эту челядь, закусил губы, искривляя их ещё отвратительнее, – и дал знак.

Немедленно вся громада двинулась, собаки нетерпеливо начали вырываться из свор и так натягивать верёвки, что псарщики их едва могли удержать.

Люди быстро бросились вправо и влево, епископ остался на своём месте как вкопанный. Он дал знак Верханцу, чтобы достал ему другое копьё, которое имел у седла.

Это было охотничье оружие, которым мало кто умел так ловко пользоваться, как опытный в обхождении с ним издавна епископ Павел. Бросал он его иногда на значительное расстояние, а имел и такую силу, и такую ловкость, что редко промахивался, редко когда этим броском зверя насквозь не пробивал. На конце копья был заострённый наконечник, как у стрелы арбалета; оно было лёгкое и удобное. Когда Верханец подал его, взял его Павел, меряя взглядом знатока, пару раз замахнулся в воздухе и, отбросив первое копьё, поместил его за луку седла справа.

Ждали, пока удалятся охотники, которые потихоньку вошли в глубь. Не слышно было ничего, только короткое отрывистое дыхание собак, удерживаемых на поводке, и шаги в снегу, и падение капель воды, которую кое-где солнце бросало с веток.

Верханец немного заехал на полянку, приложил руку к правому уху и гневно нахмурился.

Воздух поведал ему на ухо что-то нехорошее.

Через мгновение, когда он так проехал дальше по полянке, с правой стороны испуганный заяц из-под пня вытянулся на задних лапках и в несколько прыжков прошмыгнул перед самым конём Верханца, как бы над ним посмеивался. Сначала тот схватил копьё и хотел в него бросить, но верёвка от рога запуталась у него под рукой и, прежде чем от неё освободился, длинноухий уже, чуть живей подпрыгнув, исчез от него в зарослях.

Охотник ужасно выругался, епископ с состраданием кисло усмехнулся.

Затем послышались впереди лёгкие шорохи, Верханец остановился, епископ поехал живей, опережая его, на опушку леса.

Согласно всякому вероятию, туда, к охотникам, должен был выбежать зверь.

Нахмуренное лицо епископа, которое избороздили не охотничьи заботы, в ту минуту, когда подъезжал к лесу, изменилось. Он стал уже только страстным охотником, всё иное вышло прочь из головы. С глазами, направленными в глубь леса, с вытянутой шеей, с рукой на копье, склонившись над конём, он поджидал, сдерживая дыхание. Тут же стоял Верханец, чуть более равнодушный, но также разогретый голосом собак, который доходил до него издалека. Можно было расслышать, что мчатся прямо на стоящих, а из их голосов епископ распознавал зверя, и его лицо кровожадно запалилось жадной страстью дикого человека, который должен жизнь свою завоёвывать луком и броском копья.

Отозвался в нём старый инстинкт тех людей, что из-за голода были убийцами и охотниками ради жизни.

Кто бы узнал в нём костёльного сановника и отгодал, что эти уста, пылко приоткрытые, должны были молиться и благословлять? Он полностью перевоплотился в охотника былых времён, для которого битва со зверем была удовольствием и гордостью.

В трущобах начинало шелестеть. Верханец стоял справа подле епископа, точно готовился помогать ему, но на нём не было охотничьей страсти, только хладнокровие и тем уже утомлённого слуги. Ксендз Павел начал весь дрожать, взял копьё в ладонь, которая тряслась от волнения. В чаще всё отчётливей, всё ближе слышался бег и отрываемые им ветки.

Среди деревьев уже промелькнул огромный козёл, тут же его нагоняли собаки. Он бежал от страха как безумный, так, что, казалось, не видит поджидающих его.

Верханец, что-то сообразив по повороту глаз или головы, продвинулся дальше направо и остановился.

Епископ как вкопанный стоял на месте. Козёл, перескочив колоду, с поднятой вверх головой, великолепный, сильный, страшный, со своими развесистыми рогами бросился прямо на Верханца. Он подбежал к стоящему у дерева так близко, что почти задел о него. Старик бросил в него копьём – и промахнулся.

Копьё свистнуло в воздухе и воткнулось далеко в землю.

В мгновение ока, галопом, как безумный, епископ подъехал к стоящему Верханцу и в диком воспламенении копьё, которое держал в руке, бросил ему в грудь.

Брошенное разгневанной рукой копьё пробило несчастного насквозь, тот сделал рукой к нему резкое движение, как бы хотел его вырвать, сконился назад, сполз с испуганного коня и упал на землю. Копьё воткнулось в него, брызнула кровь из груди и лилась изо рта.

Послышался один только крик, короткий, отрывистый, потом всё более тихий хрип, несколько раз Верханец вздрогнул и вытянулся, умирая.

Епископ, который близко подъехал к нему с конём, стоял ошемлённый.

Страсть, которая сделала его убийцей, только теперь, при виде крови, остыла – к нему возвращалось присутствие духа.

Лицо бледнело и менялось.

Он не знал ещё, что ему делать, потому что люди и собаки уже толпой прибежали на поляну.

При виде лежащего Верханца они начали кричать, собаки остановились и осторожно начали вытягивать языки к текущей крови. Она их манила, отгонять никто не думал.

Охотники остановились, поражённые как громом. Епископ, всё ещё дрожа, опустив голову, долгое время молчал над трупом.

Наконец он повернулся к своему старшему ловчиму Дудару.

– Произошла случайность, – забормотал он мрачно. – Я запустил копьё в козла, а этот бездарь подвернулся. Труп взять на коня, завернув в какую-нибудь ткань.

Этот приказ люди ещё выполнять не спешили, когда епископ подумал.

– Зачем возиться с этой падалью, – воскликнул он, – тут выкопать ему яму и похоронить.

Он поглядел на Дудара.

– Слышишь, ты!

Потом повернулся к челяди и, возвышая голос, добавил:

– Он погиб в лесу! Язык за зубами! Кто пикнет, получит то же, что и он!

Он указал рукой.

– Чего стоите? Копайте ему живо яму. Ни рога и ничего