Колыбель качается над бездной - Марина Алант

в каждый звук.

Следующую неделю проплакала, как-то не нарочно поднимая лицо вверх. С удивлением заметила эту странность в себе – плакать в потолок. Как будто чего-то ждала от неба. Как будто спрашивала: в чем я провинилась? Я ни за кем не бегала, не навязывалась, не просила любить. И новая жизнь во мне появилась не от насилия, и я не соблазняла мужчину против его воли. Это плод любви, о которой мужчина кричал со всех подмостков, и на которую законно отозвалась природа! Что же он отмалчивается? За что унижает, заставляя женщину чувствовать себя бульварной девкой, забеременевшей от клиента? Бог тебе судья, мужчина! За что носишь такое звание?

Я перестала есть. По ночам меня грызли кошмары: грязные заброшенные помещения, заваленные выходы, заросшие паутиной подвалы. Болела грудь. Во всех смыслах. Однажды мне приснилась очаровательная чернобровая девочка в воздушном платьице. Будто я беру ее на руки, прижимаю к себе, и она обвивает пухлыми ручками мою шею. Вдруг входят незнакомые люди, окружая удушливой толпой, толкают меня, и я девочку роняю. Но успеваю поймать у самых ног. От страха просыпаюсь. Сердце колотится. Звонит мама.

– Когда пойдешь? – спрашивает бесцеремонно. Убивать любовь во плоти, что же еще… Я усматриваю в ее заботе безучастность и разговаривать не хочу. Звонит подруга. Сыплет гневными оскорблениями в адрес Главы, нет, главаря таких же утлых представителей мужской части населения. А ведь я все это знаю и знала, но гниющую руку не отрубала. Все ждала излечения. За свою доверчивость и расплачиваюсь. Теперь-то я понимаю, отчего Лариса все время упрямо твердила мне три слова: ты виновата сама.

Прошел месяц. Я похудела, осунулась, вяло передвигалась, не реагировала на окружающую жизнь. Монстр молчал. С ним что-то случилось? Нет. Живет и здравствует. Просто в его жизни невыгодно случились МЫ…

Меня постоянно преследовало чувство потери. Мужчины? Любви? Кажется, нет. Чего-то более ценного… Мои пробившиеся росточки материнского желания и округлившаяся не рождённая любовь пропитались горечью реквиема от отсутствия сопереживания и переизбытка наставлений. Но самый глубокий минор в моем сознании оплакивал трусливое отречение одного из владельцев от груза сокровищ.

Мама все больше и больше подталкивала меня к “эшафоту” для избавления от проблем. Мол, ни мужа, ни семьи, ни угла; отец будущего ребенка живет с другой; впереди предстоит дом достраивать, сына учить. И зачем нужна лишняя обуза?

Чувствуя, как мне плохо, Илья осторожно спросил:

– Мама, а где Андрей Константинович?

Я поняла. Он проверял, правильно ли предположил причину моей боли.

И я ответила ему:

– У него есть теперь другая женщина и другой мальчик.

– Не переживай, мама, ты, наверное, ошибаешься. ДРУЗЕЙ НЕ БРОСАЮТ.

– К сожалению, бросают, сынок. Даже взрослые люди.

Он помолчал и вдруг выдал:

– Помнишь пролитый кофе, мама?

Я удивилась, что он вспомнил такой давний и незначительный момент.

– Почему ты тогда подумала, что пролил я?

– Кажется, так сказал Андрей Константинович. А что?

– На самом деле кофе пролил он.

– Вот как? Почему же ты промолчал тогда, сынок? Ведь тебе досталось ни за что.

– Не знаю. Неудобно было, наверное, выдавать взрослого человека. Как ты думаешь, почему он прикрылся мной? И ты не скажешь ему об этом?

Пятьдесят шестая на Павелецкой набережной, окольцованная решетчатым забором как паутиной, хмурилась вместе с погодой серыми безучастными корпусами. По хорошему знакомству (московская тетушка) мою машину пропустили внутрь паутины, чтобы не стояла на пути уборочной техники. По хорошему знакомству положили в “чистую” палату, где держали беременных на сохранении. Возможно, и улыбалась мне Любовь Павловна, заведующая отделением, тоже по хорошему знакомству, готовясь оперировать меня собственноручно. Хорошее знакомство стоило некоторых денег, но для столицы формальных. Тоже по хорошему знакомству.

Я лежала, свернувшись клубком, и глядела в точку облупленной краски на больничной стене. Я старалась хоть толикой светлых мыслей разбавить горечь, прогрессирующую во мне. Страшным казалось заплакать и с заторможенным носом пойти под наркоз. Только старания мои пропали даром, когда будущие мамочки решили меня подкормить, такую расстроенную (на их взгляд, на почве хрупкости беременности), а я их в свою очередь расстроила угрюмо вежливым отказом (ну, как преподнести им вынужденный голод перед операцией?) В знак благодарности я повернулась и явила себя соседушкам, обведя глазами скромность больничной обстановки. И все же торжественность природного факта присутствовала и здесь: бесконечные угадывания пола будущих младенцев, разговоры об утробных неудобствах, по причине которых красавиц заточили, но самое слезно счастливое – букеты свежих цветов на столиках КЕМ-ТО любимых.

Я поняла, что все-таки заплачу, и переместилась в холодный белокафельный туалет. Сквозь собственные всхлипы вдруг услышала далекую трель своего телефона. Я наскоро сбрызнула глаза водой и поспешила назад. Если бы я точно знала, что звонит тетя, или мама, или продавец, я осталась бы всхлипывать дальше. Но я не знала и бросилась на зов, влекомая надеждой. Разумеется, звонила не надежда. Я сжала аппарат и в целях успокоения целый час бродила по коридору из угла в угол, точно одинокий волчонок, потерявший свободу. И решилась. Дрожащими пальцами набрала живущие в памяти цифры. Трубку долго не брали (может быть, раздумывали, глядя на мой номер). Казалось, вместе с гудками утекает жизнь …

– Але …

– Здравствуйте, Андрей Константинович …

– А, Наташа. Здравствуй. Как ты? – в натужно вежливом голосе улавливалось желание обойти случайно возникшее препятствие стороной.

– Спасибо, нормально (только бы не заплакать).

– Ну и хорошо. А я вот сейчас у матери. Давление у нее высокое. Пришлось отъехать с работы. Давай я чуть позже перезвоню, как только освобожусь. Хорошо?

– Хорошо…– выдохнула я и уткнулась лицом в ладони.

Как понять то, что понятно слишком хорошо? Терпения не было ждать даже полминуты. И терять было нечего. Моя пронзительная боль вбивалась в буквы на дисплее:

“Я в больнице. В Москве. Скоро может стать поздно”.

Минуты убегали. Телефон молчал. Слезы меня душили.

– Предатель! – шептала я. – Чужого ребенка любит, а родного приговорил!

Как побитая я вернулась в палату. Мамочек не было. Они выгуливали животики в посещаемой части коридора, совмещая прогулку с утренним свиданием. Я села на кровати и громко в пустоту сказала:

– Главное – себя не предать, Андрей Константинович! Предав любимую, как вы говорили собственным же языком, женщину и предав родного ребенка, вы предали себя. Как вы будете жить дальше? И зачем?

И все мое нутро всколыхнулось от собственной экспрессии.

Вошла медсестра, протянула оранжевый квадрат клеенки, попросила облачиться в ночную рубашку. Я запаниковала. В голове постоянно крутились строчки стишка, которые я прочла у кабинета гинеколога.

Остановись! Пусть