Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

Пока я играла с графом Вексенским или учила читать герцога дю Мена, он брал гитару и услаждал наш слух какой-нибудь мелодичной песенкой. Музыку он любил страстно, играл на гитаре лучше любого музыканта и мог исполнить на ней любой мотив; особенно ему нравилось аранжировать оперы Люлли и петь арии из них под собственный аккомпанемент. Поскольку все эти оперы восхваляли героическую жизнь монарха, было странно слушать, как он поет дифирамбы себе самому, и госпожа де Монтеспан не упускала случая высмеять Короля, едва он выходил за дверь; он же не видел в этом ничего необычного и частенько пел мне арии, подобные этой:

Пусть перед Вами все склонится, все трепещет!Живите в счастьи; мы Вам верим бесконечно.Благословен народ, чей повелитель блещетИ добродетелью и ратной славой вечной!Хвала Небесам, дарующим нам Луи-Короля!Ликует земля!

Я и сама едва удерживалась от улыбки, слушая, как монарх простодушно воспевает свою особу.

Мало-помалу он начал откровенно рассказывать мне об огорчениях, причиняемых ему госпожою де Монтеспан, и расспрашивать о ее настроениях, так как я лучше других знала ее. Я еще не осмеливалась жаловаться ему на притеснения маркизы: он знал о наших ссорах по поводу детей, но в остальном считал нас близкими подругами.

Доверившись мне безраздельно, Король все чаще беседовал со мною о своей любовнице; он хорошо видел ее недостатки, однако все еще питал к ней неодолимую страсть. «Как она трогательна, когда плачет!» — говорил он. «Это правда», — отвечала я, не смея добавить, что маркиза всегда умела пуститься в слезы в нужный момент. «Вы не находите, что ее глаза сияют, как звезды, а смех завораживает?» Я и с этим соглашалась, — бесполезно объяснять слепому оттенки цветов. Сговорчивость моя делала наши беседы нескончаемыми. Фаворитка же, не зная, что служит их предметом и что мне приходится петь дифирамбы всем ее прелестям, с тревогой относилась к нашим длинным задушевным разговорам. «Ваши беседы с Королем подозрительно долги! — сказала она мне однажды. — Что это вы там преподаете ему, мадам латынь? геометрию?»

Внезапно ей пришло в голову выдать меня замуж. Она остановила свой выбор на герцоге де Виллар-Бранка. Сей господин, вдовевший не то второй, не то третий раз, был крайне уродлив и, вдобавок, горбат; к тому же, известен как человек бесчестный, без гроша в кармане и скверный муж. Когда я изложила все это маркизе, она яростно вскричала:

— Ну и что из этого! Зато вы будете герцогинею и получите «право табурета» у Королевы!

— Вот еще! — ответила я, смеясь. — Я прекрасно могу и постоять!

— Да опомнитесь же, бедная вы дурочка! Я сама дам вам приданое, а все прочие привилегии вы получите с замужеством. Это ли не счастье для какой-то вдовы Скаррона!

— Я не желала бы себе такого счастья, мадам. Я уже прошла через один брак и, поверьте, знаю, чего это стоит. С тех пор я решила более не выходить замуж, а если даже, по какой-нибудь замечательной причине, и переменю мнение, то уж, конечно, не для того, чтобы связать свою судьбу со столь отвратительной личностью.

Маркиза разбушевалась донельзя; она стала бурно упрекать Короля в тесной дружбе с «гордячкою», которая так скверно ей служит, словом, выставила меня перед монархом в самом смешном и нелепом свете, всеми силами добиваясь унизить в его глазах. При ее остром уме и влиянии на Короля ей нетрудно было добиться своего. Она пустила в ход весь свой талант интриганки, все свои чары, замучила любовника упреками и намеками и упросила его, ради любви к ней, держаться со мною елико возможно сурово.

Он подчинился и в течение нескольких недель не вел со мною бесед с глазу на глаз, прилюдно же выказывал мне примерную холодность. Но, поскольку госпоже де Монтеспан все было мало и она вновь и вновь принималась клеветать на меня, он однажды, сидя в ее комнате, воскликнул: «Довольно, сударыня; если госпожа Скаррон вам так неугодна, отчего вы ее не прогоните? Вы ведь хозяйка в своем доме! Стоит вам пожелать, и она сей же час удалится отсюда. Вы хорошо знаете, что я желаю лишь одного — угодить вам; итак, я не желаю более слышать о госпоже Скаррон!» Тотчас нашлись «друзья», которые передали мне эти слова, поздравив с королевской немилостью.

Я пришла в ужасное отчаяние и плакала все ночи напролет, терзаясь странными предчувствиями.

Внезапно, когда я менее всего ожидала этого, буря попреков и оскорблений улеглась. Госпожу де Монтеспан успокоило поведение Короля; кроме того, ей на самом деле вовсе не хотелось лишаться подруги и собеседницы, и она решила снова выказать мне свою привязанность. Милостиво поговорив со мною, она вручила от имени Короля 100 000 франков; этот их первый за прошедшие пять лет подарок, после стольких свидетельств ненависти и презрения, явился для меня самым неожиданным сюрпризом. Но две недели спустя она помешала продлению моего договора на откуп налогов. А через месяц отдала мне монополию на изготовление каминных решеток и труб, о которой я давно просила. Таким образом я, еще вчера не имевшая ни гроша, нежданно получала в руки богатство, а два дня спустя меня публично, на каждом углу предавали анафеме. Эта непрерывная смена благодеяний и поношений буквально сводила меня с ума, и я более, чем когда-либо, желала покончить с этой тягостной жизнью, а именно, решила, примирившись с фавориткою и Королем, уже в декабре месяце покинуть Двор.

Но именно тогда Король, доселе так холодно обходившийся со мною, вернул мне свое расположение.

Это происходило не вдруг: сначала он просто дарил меня то улыбкою, то словом. Затем все покатилось, как с горы: вновь нежные взгляды, беглые прикосновения и длинные, по часу и более, беседы, временами весьма двусмысленные. Как-то я упомянула в нашем разговоре о госпоже д'Эдикур, которую в глубине души так и не смогла забыть совершенно; я почитала ее скорее взбалмошною, чем злою, и надеялась, что она все же искренне привязана ко мне. Итак, решив покинуть Двор и потому не боясь очередной немилости, я осмелилась просить Короля помиловать злосчастную женщину, измученную своей опалою. «Я знаю ваше доброе сердце, сударыня, — отвечал он, — но сам никогда не забываю оскорблений, мне нанесенных. Однако, мне хочется одного — угодить вам; я постараюсь что-нибудь сделать». Два месяца назад он точно так же обещал госпоже де Монтеспан удалить меня от Двора, — вот и верьте после этого в постоянство мужчин!

Были и другие знаки внимания, которые, в глазах Двора, свидетельствовали о королевской милости; так, он дважды или трижды пригласил меня ужинать вместе с ним и его любовницею, а также приказывал сопровождать их на прогулках.

Кроме того, выказывал свои чувства и многозначительными жестами. Однажды, протягивая мне куклу, которую уронил один из детей, он задержал мою руку в своей; я отдернула ее достаточно быстро и ловко, показав, что я ничего не заметила. Неделю спустя, когда я сидела за вышиванием, он опять попытался взять меня за руку; на сей раз я машинально положила ее на колено, где он уже не осмелился искать ее. При этом Король достаточно владел собою, чтобы, как ни в чем не бывало, продолжать начатый разговор; я же отвечала ему вдвойне любезно, стараясь уничтожить впечатление неловкости, овладевшее нами обоими.

Мне стало ясно, что госпожа де Монтеспан своими бурными приступами ярости, несообразными с их предметом, и своими взбалмошными выходками обратила в желание чувства Короля, которые я предпочла бы называть дружескими. При таком положении вещей нужно было выбирать между бегством и уступкою. Я выбрала бегство — без колебаний, хотя и не без грусти. Я чувствовала, что этот великий, всемогущий Король был единственным мужчиною, которого я могла бы любить, не презирая себя за слабость. И, однако, слишком многое стояло меж нами — власть госпожи де Монтеспан, опасение стать на одну доску с какой-нибудь Дезейе, наконец, Королева и сознание греховности подобной страсти.

Обдумав все это, я сообщила Королю и фаворитке о своем решении внезапно, объяснив его тем, что после непрерывных пятилетних забот о детях чувствую себя усталой и больной и нуждаюсь хотя бы в кратковременном отдыхе. «Мы подумаем», — таков был ответ Короля. Три дня спустя он вновь выказал мне благодарность за мою службу. Призвав в свои покои герцога дю Мена и подробно расспросив, как тот живет, он объявил мальчику, что его ответы говорят о немалой рассудительности. «Это не должно удивлять вас, Сир, — возразил мой маленький принц, — ведь меня воспитала сама Рассудительность». — «Прекрасно, — отвечал Король, — передайте же вашей Рассудительности, что нынче вечером вы вручите ей от меня 100 000 франков вам на конфеты».

Нелегко покидать людей, которые так благоволят вам, но, располагая уже 200 000 франков, полученными в дар, и несколькими тысячами ливров, заработанными на откупе и монополии, я могла наконец приобрести дом и землю с тем, чтобы вызволить себя из невыносимого рабства.