Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

20 марта 1673 года он выказал свое удовлетворение моими услугами еще более учтивым, хотя и весьма обязывающим меня способом: просматривая список пенсий и увидев, что против моего имени вот уже двенадцать лет стоит цифра 2000 ливров, он вычеркнул слово «ливры» и вписал «экю»[47]. Затем передал мне через господина де Лувуа пожелание, чтобы я сопровождала госпожу де Монтеспан к месту расположения армии, куда она ехала вместе с ним этой весною[48]. Фаворитка снова была беременна и хотела отдать мне ребенка сразу же после родов, как и было заведено ранее.

Эта последняя беременность скрывалась не столь тщательно, как предыдущие; при Дворе уже пошли слухи о том, что у Короля и фаворитки родилось несколько детей, и все эти принцы вскоре будут официально признаны. Не будучи знакома с законами, я, тем не менее, затруднялась понять, как это возможно, — ведь при подобных процедурах полагалось назвать хотя бы мать, а в данном случае оглашение дало бы маркизу де Монтеспану все отцовские права на детей. Однако, министры, более меня поднаторевшие в таких интригах, видимо, были уверены в успехе, так как господин де Лувуа разрешил мне повидаться с друзьями перед отъездом из Парижа в крепость Турне, где меня ожидали Король и его любовница.

И вот, в один прекрасный вечер, я объявилась в доме у Куланжей, в кругу знакомых, которых не видела уже около года; аббат Тестю решил, что я свалилась с луны и чуть не умер от изумления; госпожа де Севинье воздержалась от вопросов и только дипломатично заметила, что, судя по моему виду, я провела это время в обществе знатных особ; все согласились с нею, наперебой восклицая, что я необычайно похорошела, роскошно одета и выгляжу очень мило.

1 мая я отбыла к месту расположения армии в большой компании дам: на сей раз Король пожелал собрать вокруг себя весь свой «сераль»; Королева, мадемуазель де Лавальер, госпожа де Монтеспан и их свита расселись по возкам и каретам и с грохотом покатили по дорогам Фландрии. Госпожа де Монтеспан, ехавшая вместе с Королем, внушала мне искреннюю жалость: она была на последнем месяце и ужасно страдала от неудобств путешествия; всадники, скакавшие по бокам экипажа, поднимали тучи пыли, которая летела в окна: Король любил свежий воздух и опускал все стекла, не позволяя даже зашторивать их; фаворитка задыхалась и едва не теряла сознание, но упасть в обморок перед Королем значило навеки опозорить себя в его глазах. Ночевали мы обычно на скверных постоялых дворах, иногда прямо на соломе, поужинав, после двенадцатичасовой дороги, какой-нибудь жиденькой похлебкою или одним яйцом на двоих.

Багаж и съестные припасы отставали от нашего поезда, ибо Король всегда путешествовал чрезвычайно скоро, на перекладных, но жаловаться на эту спешку и на лишения было неприлично; нам случалось обедать прямо в каретах, а дамам приходилось терпеть самую неотложную нужду до потери сознания. Беременность госпожи де Монтеспан причиняла ей еще больше мучений, нежели окружающим, но она могла поверить их лишь мне одной. Что же до Короля, то он не задумывался остановить карету и выйти, если ему было нужно. Так уж устроены властители, — они заботятся только о себе, не допуская и мысли, что у их подданных могут быть те же надобности или неудобства; словом сказать, любовницам Короля приходилось немало терпеть от их повелителя.

В Турне я видела Короля каждый день, пока он, во главе своих войск, продвигался вглубь Голландии, но встречались мы только на людях. Госпожа де Монтеспан, которую тяготы путешествия привели в крайнее раздражение, открыто третировала его перед всем Двором, насмехаясь над каждый словом, каждым жестом и доходя в своих экстравагантных выходках до того, что упрекала его в скромном происхождении. Сама она признавала лишь два знатных рода — Ларошфуко и ее собственный, считая их самыми древними во Франции и часто повторяя Королю девиз своего дома: «Еще земля не оросилась морем, а Рошшуар уж нес свою волну», словом, каждодневно давая ему понять, что женщина ее ранга унизила себя, согласившись стать любовницею какого-то Бурбона. Король, довольно суровый в обращении с придворными, как показало мне это путешествие, и привыкший повелевать всеми и во всем, тем не менее, покорно, почти униженно выслушивал эти инвективы и робко испрашивал чести поцеловать руку, в которой ему отказывали. Мне скоро надоело быть в положении между двух огней и наблюдать, как Король и его фаворитка по очереди исполняют свою смешную, а то и вовсе нелицеприятную роль; пребывание в Турне стало для меня истинной пыткою, и не менее тягостной оказалась миссия, которую мне поручили в отношении мадемуазель де Лавальер.

Все уже знали, что нежная, добродетельная, покинутая любовница решилась наконец покинуть театр, где ей давно уже не находилось роли, но покинуть возможно более эффектно: она собралась уйти в кармелитский монастырь и в течение того же года принять постриг. Король был не против ее ухода, но терпеть не мог кармелиток, прилюдно объявляя, что строгий устав этих монахинь отвратителен, а пылкая приверженность Богу не мешает им быть пустыми болтуньями, обманщицами, интриганками и даже, как он утверждал, отравительницами.

Итак, мне поручили разъяснить мадемуазель де Лавальер преимущества менее заметного ухода и тихие радости уединенной жизни где-нибудь в провинции; считалось, что моя безупречная репутация заставит несчастную жертву выслушать меня и согласиться с моими доводами.

Герцогиня де Лавальер сидела за туалетом, меланхолично расчесывая свои длинные белокурые волосы. На ней было великолепное парчовое платье, затканное золотом, — она до самого конца одевалась по-королевски роскошно и никогда не показывалась на людях в неглиже. Мне трудно было говорить, но все же я дипломатично, как истинный посол, изложила ей мои (а, вернее, чужие) соображения, сказавши, что опасно доверяться первому порыву души, приняв его за религиозное призвание; что монашеский сан также имеет свои тяготы; что после шумной светской жизни затворничество и тишина будут ей ненавистны; что она наверняка станет тосковать по своим, еще малолетним, детям, друзьям, брату… Внезапно она прервала меня и, пристально глядя мне в глаза, промолвила изменившимся голосом: «Мадам, все, что вы говорите, мне уже давно известно; там, куда я намерена удалиться, меня ждут многие печали и сожаления, но они все-таки будут легче горестей, которые причинили мне эти двое (она разумела Короля и его новую возлюбленную).

Видя, что мне не удастся отговорить мадемуазель де Лавальер от ухода в монастырь, я стала уговаривать ее выбрать менее строгий орден, нежели кармелитский, с его суровыми канонами, и набросала довольно мрачную картину их жизни; для усиления эффекта я воскликнула, словно мне только что пришло это в голову: «Вот взгляните-ка на ваш златотканый наряд, — неужто вы сможете завтра сменить его на монашескую дерюгу?!» Она ответила с кроткой улыбкой: «Мадам, скажу вам одной и прошу никому не передавать моих слово: я уже много лет ношу под этими роскошными нарядами власяницу и каждую ночь снимаю с кровати тюфяк, чтобы спать на голых досках; к утру я кладу его на место, чтобы мои горничные ничего не заподозрили, — мне не хотелось бы прослыть оригиналкою. Судите же сами, трудно ли мне будет привыкнуть к жизни, коей вы меня пугаете?!» Я не нашлась с ответом и лишь молча глядела на сверкающую парчу и драгоценности, украшавшие это нежное молодое тело, с ужасом думая о скрытой под ними жесткой власянице. Еще долго после того меня мучила сердечная боль, делавшая мое пребывание в Турне невыносимым.

1 июня госпожа де Монтеспан, уже не скрываясь от Двора, родила девочку, которую опять-таки назвали Луизой-Франсуазой; три недели спустя я покинула крепость, увозя с собою нового младенца и радуясь этому предлогу, позволившему мне вернуться к прежней спокойной жизни в Вожираре и приласкать наконец моего горячо любимого принца.

По моем возвращении господин де Лувуа вполне откровенно заговорил со мною о скором признании детей. В угоду Королю генеральный прокурор, господин де Арле, пустил пробный шар, оформив признание шевалье де Лонгвиля — ребенка, родившегося от двойного адюльтера герцога де Лонгвиля и маршальши де Ла Ферте. В нарушение всех законов, это совершили без оглашения имени матери; таким образом, был создан прецедент, и теперь ожидалось, что мои маленькие принцы выйдут на свет божий еще до конца года, точно Минерва из древнего мифа, родившаяся от Юпитера без помощи матери[49]…

Я возобновила встречи с моим прежним кругом знакомых и каждый вечер ужинала у госпожи де Куланж, мадемуазель де Ланкло или у господина де Барийона. К полуночи я возвращалась в карете в мой великолепный вожирарский дом, вызывавший зависть всех моих друзей. Я очень любила эти осенние вечера с их веселыми, остроумными беседами; вдобавок я чувствовала себя здоровою и даже помолодевшею, ибо ничто так не отдаляет старость, как благосклонность судьбы; мне становилось все яснее, что участь моя в дальнейшем уже не будет такой печальною, как ранее. Я посвящала всю мою жизнь другим, не гналась за богатством, имела преданных друзей, исправно помогала бедным и во всем вела себя безупречно.